«Я не могу молиться», – говорю я священнику. Он же – как спит, в живом мерцающем сне… Сквозят тени, сизеют тени; бархатистые воздушные тени; цвета, как заснувшие, тихие; мысль тоже – цветной, вспугнутый и замерший сон, пойманный хитро в силок ума, – образы без лиц, мрачная синета …
А утро – обычное. В огороде раздвинул траву – приветно заблестели рассыпанные в паутине матовые капли прошедшего дождика. В обед пошёл за водой на колодец через кладбищенский ручей и дальше – на окраинную улицу. А по пути, навстречу, встретились похороны. Гнутый нос, как коковочка у клюшки, жалкий, покойницкий воск лица. Обратно с водой шёл – на дороге лапник. За каждой веточкой в мыслях возникала ёлочка. Лес. Вот чья-то душа и идет сейчас по такому темному лесу, переходит из этого света на тот…
Ночью, в глухое одинокое время проснешься после тусклого сновидения и начинаешь думать о смерти. И обнаруживаешь, что думаешь о смерти каждый день, никогда не забывая, только мысли эти, как под водой, как белые камни лежат на дне, и вот ночью становятся яснее. В цветной тревоге мира клином пролегла черная тень, и она всё растет, будто приближается величественная черно-сизая ночь – это мысль о смерти. Растет с каждым годом. И чем больше растет, тем невозвратимее, тем призрачнее становится мир – тускнеет в тумане. И сам становится – как цветная тень мира небесного…
Пошли майские дни, серединные. По-летнему уже тепло, с дождями. Яблони зацвели, в огороде даже ветка яблоневая, в марте ещё брошенная в болото, дала цвет. Вчера и сегодня – огородники сажали картошку, делали плёночные теплицы под помидоры.
Ночью – ливень, гроза. Утром, как обычно, иду на лесную речку за родниковой водой. Теплынь парит. Иду знакомым полем колхозным, заброшенным, похожим теперь на декорацию к киношной сказке – а над сосняком курится сырой странный дымок. Это после дождя тёплый ветер носит пыльцу с сосен и кустов. Вошёл в сосняк – дымок вокруг растаял – оглянулся: теперь уже поле всё слюдянеет дымчатым маревом… Благодатно тепло… а на душе темно: не знаешь, куда себя девать…
Может, я стал суеверным после придавившей меня беды, или попал под влияние дешёвого оккультизма, охватившего народ в больницах, на вокзалах, в магазинах, в «административных зданиях», в деревянных домиках и быстро как-то постаревших силикатных многоэтажках… Или неудачи? Обиды? Да… Но перебираешь их, и из глубины всплывает нечто давнее, тусклое, как тень… Ночь сырая. Морось слезится. Ни звезды вверху. Ты будто лежишь где-то на сырой земле в диком месте, загнанный, как уже в ином мире. То ли это сновидение из детства, то ли набродный странный образ… Но привязчивый, осевший в памяти крепко. Если это – таинственная будущность, то до неё ещё так далеко… Лишь смутное, тоскливое предчувствие. Не от него ли тоска?.. Днём его снова замывает в волнах будней. Но не забывается сердцем.
Завтра Вознесение. Погода стоит жаркая, к тридцати градусам, с утра тянет на воздух. Пошел, как обычно, на родник.
Как входишь в поле, заросшее кустами, так мир точно меняется. Здесь, на опушке сосняка – море птичьих голосов. Тонешь в нём, удивляешься. Сколько радости, перезвона, цветных капель красивых играющих звуков. Два соловья набирают силу: один на опушке перед полем, другой – с противоположной окраины поля, из кустов. А на заднике этого объемного ансамбля кукует кукушка. И звуки все уютные: явственно понимаешь, радостно – это не случайный, мимотекущий хаос, а уклад Божьей квартиры, всё это – для тебя. Кусты и птахи неприметные, и вдруг такой славой возгремели! Сосенки в поле стоят, будто утыканные восковыми игрушечными свечками тоненькими, по три-четыре, а то и шесть в обойме. В серединке – самая высокая, красноватая свечка. У каждого дерева зелень своего отлива и оттенка. Даже заскорузлые, блестящие, как уголь-антрацит, вороны, и те затеяли купание в болоте. Ворона окатывается водой, хлопает крыльями. Глаза стеклянные – навыкате, клюв – корявый, как древесный сучок…
Лето огородное, глазастое от радостных цветов, листвы, и птиц, и лучей – понеслось.
На опушке сосняка – плотная в супеси выбитая тропка, выбеленная солнышком, по бокам кудрявится матово лебеда, а рядом дорога, уходящая в подлесок, с заезженной на колеях, хилой травой, вызывает со дна души, какую-то тайну, недоступное воспоминание. Так и хочется похлопать ладонью примятую колею эту с сосновыми иголками и натрусившейся корой; похлопать по горбу, как спину, которая перенесла столько загадочных, пропавших, будто их и не было, людей – шорохов, слов, колёсных скрипов… Почему всё здесь, как Слово – объемное, предметно-живое – и что-то таит, как закрытый ларец – но запретный. Не о таком ли в сказках говорится: не открывай его, или – если откроешь: унесет твоего милого друга за тридевять земель…