В Москве, как и любого из провинции, ноги сами собою привели в ГУМ, где по причине сутолоки и неиссякаемости толпы я не решился на переговоры. Логика подсказала, что и в ЦУМе, как и в прочих, известных всей стране универмагах, ожидает та же история. И я подумал об относительно тихом, чем-то смахивающем на салон или выставку обувном на Горького, в жилом доме, который через Газетный переулок глядит на центральный телеграф.
Цоколь, отделанный гранитными блоками, которые, несясь вприпрыжку впереди паровоза, приволокли немцы, уверенные, что возьмут Москву. Имперской высоты и тяжести, сталинского вкуса двери. Простор, недосягаемость потолков, шик витрин и… сконфуженные приезжие в роли покупателей.
У долговязой девицы в жилетке из униформы, свысока поглядывающей на слегка пришибленную роскошью убранства публику, я спросил о руководстве. Она взвесила меня взглядом постового, а я тем временем на глазок прикинул размер её ноги.
В кабинете обнадёжило, что углы и ниши замурованы стенами и башнями из обувных коробок: здесь думали о наличии товара, об удобстве приторговывать из-под полы, а не о том, как показать себя.
Вскоре появился хозяин – полноватый высокий армянин, немногим старше меня, с коротко остриженной крупной головой и красивыми, навыкате ленивыми и умными глазами. Он предложил стул в стороне от стола и сам сел напротив. Я вынул из сумки пакет с ботфортами сорокового размера и спросил, нельзя ли на пару минут пригласить ту девушку из зала.
Внеся на лице вопрос «Чего ещё?!», заметно усиливший привычное выражение неудовольствия, девица остановилась у дверного косяка.
– Примерьте, пожалуйста, – сказал я, разматывая голенище.
Она покосилась почти брезгливо на сплющенную в дорожной тесноте кустарную поделку, потом снисходительно причмокнула и сделала два неохотных шага к трюмо в своеобразной здесь – для своих – примерочной. Тут одна из отражающих плоскостей показала мне меня – неузнаваемо обросшего разбойной бородой. Диковатая собственная личина ободряюще уверила, что такого меня не станут водить за нос, а тем временем девица уже легко проскользнула ногой в мягкое голенище и опешила, как и я под бородой, не узнавая себя в зеркале.
Привстав, я подал пару – она, теперь нетерпеливо попрыгивая, обулась, одну за одной приняла несколько журнальных поз и по-армейски развернулась кругом, чтобы увидеть себя сзади. Затем схватила свободный стул, села, картинно забросив ногу на ногу, и не в силах сдержать себя, опрометчиво забыв о коммерческих интересах шефа, обратила к нему умоляющее лицо.
– Нерик! – промолвила из мечтательного забытья.
Он в огорчении из-за её непосредственности слегка погрустнел, но позволяющее прикрыл веки и движением пухловатой руки отпустил её.
– Тридцать пар в ростовке, – показав на сумку, сказал я, когда мы остались с глазу на глаз. И, воодушевлённый реакцией девицы, прибавил пятьдесят к ранее планируемой цене: – Забирай по двести!
Он задержал взгляд на сумке, соображая, почем сможет выставить на продажу, а спросил:
– Это всё?
– Это на пробу. Сладимся – дадим ещё.
– Расчёт? – притворно лениво заглянул он куда-то ниже моих глаз, шпионя у меня в мыслях.
– По Марксу. Товар – деньги.
– Отсрочка? – уточнил он, исподтишка выведывая, не запросил ли я лишку и чем готов поступиться.
– Их разметут за день. Какая отсрочка!
– А если меня с ними заметут? – сказал он, думая, впрочем, о чём-то связанном с механикой продаж и уже видя выход из некоторых затруднений.
– У тебя своя половина риска, у нас – своя. А отсрочка вводит в искушение однажды сказать: «Извини, попали под облаву…»
Что отсрочки не будет, он знал наперёд, по повадке угадывая человека, предлагающего товар, который не лежит, а бежит, и слушал только, чтобы дать досказать. Потом, ведомый возникшей у него идеей, не связанной с нашим торгом, потянулся к стопе объёмистых коробок, хранящих, по всей видимости, что-то зимнее и мужское. Сняв одну и открыв у себя на коленях, показал, что каждая из полупар, уложенных валетом, упрятана в праздничного вида – из бордового бархата и с вышитым золотыми нитями фирменным знаком – мешочек с удавочкой, уменьшенную копию сумы Санта-Клауса.
– Австрия! – одним словом оценил шик упаковки и, избавив сказочного вида наволочку от содержимого – тупоносого мужского ботинка на полированном сером, как сталь, мутоне, – передал её мне.
Шитая золотом упаковка приняла в себя безродные наши сапожки, вмиг облагородив так, будто монаршей милостью пожаловала титулом.
– У тебя их много? – спросил я о продукции австрияков.