– Хватает. И у Тиграна найдётся.
– Раздевайте их всех к чертям собачьим! Мало им коробка! Ишь, барство!.. А мы такую алямбу, – погладил я выпуклую шелковистую «фирму», – тиснем на подошве и где-нибудь на отвороте.
– Дело! – одобрил он, изымая из чрева другой стопы затерханный обувный коробок, который не очень опустел по извлечении из него шести пачек красненьких, причитавшихся мне.
– Когда и сколько? – спросил он, пожимая мою руку.
– Пар сто недельки через три.
– А больше?
– Не потянем.
– А если, пусть и меньше, но побыстрее: сезон – ложка, говорят, к обеду…
– Полста через десять дней.
Вспоминая, где поблизости можно перекусить, я пошёл вверх по Горького и почти сразу же натолкнулся на ресторан. Он открылся за четверть часа до моего появления, зал был пуст, а из горячего имелись в наличии только пельмени. Поевшему последний раз вчера вечером, мне ли было перебирать харчами? Пельмени так пельмени. Ещё, чтобы отметить удачно найденное партнёрство, я попросил селёдочки и бутылку «Столичной». Хватило бы и двухсот, но мой наставник – сапожных дел мастер Колюня, знавший ресторанные фокусы изнутри, учил, чтобы не нарваться на опивки, заказывать по целой.
Принесённая селёдка так соблазнительно пахла уксусом, маслом, лучком и собой, что я, не дожидаясь пельменей, налил и выпил. Закусывая, так раззадорил аппетит, что еще дважды выпил и прикончил селёдку вместе с двумя поданными ломтиками хлеба.
Под одиночество и скорый первый хмель в душу попросилось больное – то, что у меня ничего не выходит с писанием. Не получалось и всегда, но прежде, когда учился на вечернем, было хоть чем оправдаться перед собой. Я настойчиво изводил бумагу и, зная, что написанное никчёмно, тем не менее, посылал и посылал толстые заказные в журналы, из которых с неизменным тактом и лишь иногда с едва-едва уловимой иронией отвечали, указывая на недостатки и несуразности.
Принесли горячее. Выпив под него и заедая пельмешком, я изумился, как вкусно, и с непроизвольным желанием поделиться глянул по сторонам. Официант подумал, что ищут его, и тут же возник откуда-то из-за спины.
– Настоящие! – похвалил я пельмени. – У меня отец сибиряк, передайте повару, что это подлинное, это наше!
От искренней похвалы другому настроение посветлело, словно похвалили меня.
Под рюмочку, порхнувшую соколом, опустошил тарелку и не успел подумать, не заказать ли ещё, как с выражением праздника на лице из-за портьер, скрывавших ход на кухню, возник официант с подносом, красиво поставленным на прямые пальцы, глубокой тарелкой и парующей горой пельменей над ней.
– Истинному ценителю – от шеф-повара! – сияя, произнёс он и удалился.
Пельменей редко бывает много. Водки – ещё реже.
В ответ на щедрость я не пожадничал с чаевыми и, зная, куда мне, направился к Пушкину. У памятника, до которого рукой было подать, я бывал не однажды, но вечное многолюдье ни разу не позволило постоять человеком, пришедшим именно к нему. И вот в автономии, в самости пьяного, словно в кокон упрятанный от зевак и прохожих, в полной отключке…
Я стоял, подняв глаза к его лицу, ни о чём не думая внятно. Во мне гудела жалоба, что-то похожее на родовой наш похмельный стон, легко, однако, переводимое в смысл, примерно такое: «Александр Сергеевич, ещё немного лет, и я буду старше Вас… Что же мне делать? Я ошибся? Я принял за талант свою издёрганную нервную систему? Я полез не в свои сани?..»
– У вас что-то стряслось? – спросили вдруг, возвращая в улицу, на тротуар. Спрашивал пожилой мужчина в берете, тёмном шёлковом шарфе, одним концом брошенным за спину, и с худым, отжатым, словно вакуумным пакетом, лицом пишущего выпивохи. – У вас что-то не так? – повторил он участливо.
– Выпил, – пояснил я и, не задумываясь, куда мне, спустился в переход к Тверскому, а там свернул вниз по Никитскому – к дворику перед домом, где умер Гоголь и где редко – чужие. Я знал, что сяду со стороны, где Тарас Бульба, вылепленный с дядюшки Гиляя, и знал, что там, тому Николаю Васильевичу, хуже, чем мне.
Но придя и глянув, дрогнул от того, КАК ему плохо.
– Что же Вам так плохо?.. – вслух простонал я. – Ваше слово в каждом из нас, Николай Васильевич. Что же Вам так плохо? За что это – ВАМ?!
Ночью в купе позвякивали стаканы с чаем, заказанные впрок. Сверху я тянулся за питьём, на время прогоняя похмельную сушь. Сна не было.
Уже под утро привиделся Николай Васильевич, глядящий не в землю, а мне в глаза – жалея меня и пронзительно жалуясь мне, словно старшему, знающему, как помочь.
На выходе из вокзала бомбилы, крутя ключи от машин, манили поживу из потока.