– Володарского! – сказал я первому, делегатом двинутому на стрежень.
– Колюня! – кликнул он. – Володарского! Погонишь?
В насквозь прокуренном «Жигуленке» Колюни подумалось о Колюне своём, об учителе ремеслу, который не курил. И вдруг я обнаружил, что знаю почти наизусть, вижу в живых картинках, различая каждое произносимое им словцо, историю о Колюне, уроженце Хорола, талантливом и гибельно несчастном… тёзке… земляке…
Повесть о грешных людях, спасавшихся и спасших меня, и о ремесле, в котором я увяз, как в судьбе, легла на бумагу без затей – как о том же рассказывалось друзьям, рассказывалось девчонкам.
Одним визитом на почту я послал её в два журнала. В «Юность», обожаемую с армейских времён, и в «ЭКО» – журнал сибирских учёных, которые под водительством академика Аганбегяна втолковывали согражданам, как с помощью несложных и безвредных перемен дать распрямиться и вольно вдохнуть всем, кто хочет работать. Их зачарованно слушали; журнал выписывали все научные институты, заводы, колхозы, конторы… Стране, приученной ходить по струнке и жить командой сверху, верилось, что ОТТУДА стоит только правильно приказать и верно распорядиться… Блаженно, с упованием верили низы, не ведая, что пожнут. И ребячески верили в собственное всесилие верховные, упиваясь иллюзией, что отлаженной не ими, не ими вышколенной державой можно рулить, как бог на душу положит.
«Юность» отозвалась так скоро, словно там только тем и были заняты, что ожидали мою рукопись. Они советовали найти более убедительные мотивы к поступку одного из героев, которым всё заканчивалось, и вернуть рукопись для дальнейшего её рассмотрения.
Ответ из «ЭКО» пришёл позже лишь на время, взятое длиною почтового плеча. И был краток: «Печатаем».
Вдогонку к этим известиям вышел закон об индивидуальной трудовой деятельности, написанный дрожащими руками и потому ещё не разрешивший то, чем мы с Толиком жили уже несколько лет. Он был предтечей. Он обнадёживал намёком на послабление уголовной травли.
Это было осенью и зимой. Летом в трёх номерах печаталась повесть, а наступившей весной явился на свет «Закон о кооперации в СССР».
Время меняло русло. Эпоха надломилась аккурат в том месте, где силами, теснившими её, были отжаты из законопослушной жизни Толяныч и я. Мы первыми выпали в пролом – в пространство, пока не имевшее границ и твёрдой почвы.
Андрей ПИЦЕНКО. Русь февральская
Истинному русскому офицеру К.А.
«Так сложилось, что Россия –
единственное место, где может быть весна».
В.В. Михальский
Ранним февральским утром, ещё до свету, всё вокруг качнулось, подалось в сторону, стало другим…
Едва слышно, глухо бухнули буфера вагонов. Поезд остановился. Я открыл глаза. Глянул на часы – пять утра. По времени, значит, остановка в Ростове. И верно – всё стало другим. Когда поздним вечером садился в вагон, за окном видно было знакомое здание вокзала, маневрухи на путях посвистывали как-то беззаботно, по-домашнему. Поезд тронулся, и за ним побежали привычные огни краснодарских улиц. Скоро их сменила тёмная ширь полей, в коридоре кто-то громко говорил с родным гэканьем, раздольным, как эти поля за окном. Всё было знакомым, привычным. А теперь поглядел в окно – незнакомый перрон, люди пританцовывают от холода – всё другое. Будто и воздух другой. Станционные огни устлали пол купе бледно-жёлтой дорожкой, словно зазывающей меня покурить.
На перроне обычная вокзальная суматоха. Возбуждённый предстоящей дорогой, спешит к вагонам народ, торопливо тарахтят колёсики дорожным сумок. Отрывисто, как будто подгоняя людей, гудит где-то локомотив, диктор однотонным голосом зачитывает объявление. Проводники, подсвечивая себе телефонами, проверяют документы пассажиров. Устало бредёт в весёленькой оранжевой жилетке дворник. Средь людской череды, там и сям, поодиночке, а чаще группами, мужики разных лет – в «мультикаме», «мхе», «цифре», «оливе». Тащат тяжеленные защитные баулы и рюкзаки, ждут свои поезда, курят одну за другой. Разговаривают между собой тихо, словно стараясь сохранить нечто тайное, ведомое только им. Белея гипсом, не вынимая изо рта сигареты, ковыляет на костылях пожилой, небольшого росточка боец с худым рюкзаком за плечами и шевроном «Шторм» на рукаве. Сигаретный огонёк будто бы высвечивает в морозном воздухе непростую синусоиду жизни этого человека.
Закуриваю вторую самокрутку, а в голове снова и снова повторяются астафьевские слова: «Где-то гремит война». Да, без одного дня уже два года как идёт спецоперация, с той же стороны, с самых первых суток – тотальная, ожесточённая война. За два года были Гостомель, Мариуполь, Попасная, Рубежное, Северодонецк, Лисичанск, Бахмут, Авдеевка… Были Изюм и Херсон…