Позади остаются маленькие, славные, тихие и многопомнящие городишки, с их милой провинциальной неспешностью и молчаливой, упрямой борьбой за жизнь, всё же утекающую из них, с их открытостью и терпением, старозаветно прибранными могилками на кладбищах, свежими цветами на мемориалах и пустыми бутылками на снегу, с бедовыми круглосуточными ларьками и радушными музеями, с криком галок у древних монастырских стен, колокольным звоном и молитвенной тишиной офисов и мастерских, в которых женщины после работы плетут для фронта маскировочные сети. Маленькие городишки с их прямыми, как оглобли, вопросами, застревающими в лабиринте хитроумных стратегических комбинаций лукавых столиц. Славные городишки с их чиновной армией, из которой, бывает, за воровство и мздоимство через остроги тоже попадают в «шторм» и бьются там до талого…
В наступающих сумерках всё ближе и ближе надвигаются тёмные дубравы – исполинские дубы стоят стеной. Чувствую их великую силу. Только оставь супротив такой без догляда здешние места – и приберёт лес придорожную землю вместе с самой железкой, огородит частоколом, увьёт подлеском. Дремучие, сказочные леса… Кажется, именно в такой чащобе и сидел Соловей-Разбойник. Здесь, наверное, заплутав, можно встретить поросшую мхом избушку на курьих ножках и её обитательницу – Бабу-Ягу. Да, вот уж и до сказочных персонажей добралась война. Вспоминаю, как читал об украинских гексокоптерах, так и называемых – Баба-Яга. И вдруг думаю – а может то, что происходит вокруг – это и есть для нас Калинов мост через огненную реку Смородину, каким уж не раз проходили предки наши?..
Бежит, бежит за окном Русь. И вспоминаются слова Гения из бессмертной его поэмы: «Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа».
К пробуждению, новой жизни, к весне, к благовесту капели и серебристому звону ручьёв, к вольным птичьим песням, любовному шёпоту молодых берёзовых листочков, к пасхальной радости мчишься ты, Русь? От весны ли пытаешься скрыться в сером мороке вьюги, неистовствующей на заходней стороне, всё дальше и дальше забирая от торного пути? И заплутавши, не сожмёшься ли на снегу средь дремучих лесов, не забудешься ли беспробудным сном на потеху и пир картавому хору чёрного воронья? Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Лишь набатом стучат колёса.
«Люблю тебя» – едва слышу я невнятный голос Константина. Смотрю на него – спит. Понимаю, что сейчас снова побеждает он душевной силой время и пространство, возвышается сердцем надо всеми ужасами войны, оставляя их позади – сейчас, в эти мгновения Константин дома, признаётся в любви. А я смотрю на него и верю. Несмотря ни на что, верю: пока звучит это слово – Любовь, звучит средь полей, лесов, в городах и сёлах, звучит на русском языке – к пробуждению, весне, к новой жизни будет мчаться Русь…
Иван МАРКОВСКИЙ. Сюда я больше не вернусь
Повесть
(продолжение)
Индивидуалист и ночные гости
Директор детдома сдержал слово: позвонил в контору совхоза, и в первое же воскресенье вместо любимых лыжных катаний пацаны неохотно собирались чистить коровники. Для такого мероприятия на всю группу мальчишек были принесены со склада ссохшиеся сапоги, и пацаны наколачивали их на ноги. Евгения торопила ребят:
– Побыстрее, ребята, чем быстрее сделаем, тем быстрее освободимся. – Это был её единственный стимул, и те, которые решили, что от коровника им не отвертеться, этим же стимулом подгоняли других
– Пацаны, быстрее сделаем – быстрее кататься пойдем, – повторял в своей интерпретации Солозоб – самый страстный любитель лыж.
– Сегодня откатались, – сказал кто-то.
– Не сделаем, в другое воскресенье заставят, – не сдавался Солозоб.
– Не имеют права: по закону… – начал Ваганька, но Уразай оборвал его:
– Пустой базар! Способны мы все отказаться от работы?
Пацаны настороженно молчали. Уразай с насмешкой смотрел на них. «Ты, Шплинт?» – спросил он, поворачиваясь к конопатому.
– Чо я?.. Я как все.
– За себя отвечай.
– Сам ответь.
– Я не пойду, – сказал Уразай. – Теперь ты?..
– На всю ночь поставят. Жрать не дадут… – заюлил Шплинт. Уразай отвернулся от него.