Уразай и Толстенко были тут же вызваны к директору. Толстенко соврал, что у него промокали сапоги, и отстоял два часа – за то, что ушёл без разрешения воспитателя. Уразай заявил, что он не бил лампочек, и отстоял у директора всю ночь.
На Евгению после этого случая Уразай не обращал никакого внимания, словно и не было между ними тех мучительных минут, с ребятами же держался так, словно ничего не случилось: он не ходил перед ними героем и не демонстрировал того цинизма и хвастовства, которым щеголял Толстенко, то и дело повторяя: «Вы быкам хвосты крутили, а мы с Уразаем плевали…» Евгения сразу заметила и все больше видела разницу между этими двумя «трудными». По сути, трудным для неё остался один Уразай, Толстенко она уже поняла и знала, почему ребята не любят его и любят Уразая; нет, Толстенко морально не мучил её, мучил Уразай. В последнее время она уже не раз ловила себя на мысли, что пытается привлечь его внимание, но Уразай «не замечал» воспитательницу.
– После этой истории он смотрит на меня как на пустое место, я для него «дура-воспитка» и ничего больше, – жаловалась Евгения Платонской как-то вечером, когда они сидели у себя в домике и пили чай.
– Сильный пацан, – сказала Платонская, крутя горячий стакан в белых красивых ладонях, подула в него и осторожно потянула губы к кромке… – Меня за ним посылали, когда я только сюда приехала: он тогда из детдома сбежал и в КПЗ на станции сидел: директор об его голову кий бильярдный разбил за то, что он воспитательницу свиньей назвал, да Екатерину… Она после этого от них в младшую группу перешла.
– У Созина приёмчики… Но свиньёй называть тоже – слишком, – сказала Евгения.
– Видишь ли, Катерина первая назвала его поросенком: руки у него были в мазуте, в чем-то они там ковырялись, не отмыл и за стол сел. Она и скажи ему: «Выйди из-за стола, поросёнок». На что он тем же концом по тому же месту: «Сама ты, – говорит, – свинья». Екатерина в слёзы и к директору… Тот Уразаю кием по голове, даже не спросил, как получилось, – Платонская долила в стакан горячего чаю. – Едем мы с ним обратно в детдом, спрашиваю: как тебя поймали? – «На паровозы, – говорит, – засмотрелся, ни разу не видел». – Нет, сильный пацан, мне он нравится.
– Надо ли быть таким? Не истратит ли он себя в единоличной борьбе, по сути, в борьбе ни за что, – сказала Евгения.
– Ему надо, Созину не надо, перед тобой вопрос, а мне все равно – четыре взгляда на одну проблему, кто прав?.. Вот в газетах пишут, что коммунизм скоро и надо бы, вроде, радоваться, а мне скучно; от газетной болтовни скучно и от этой дыры скучно. Не знаю, что твой Уразай хочет: может, тебя… может, ещё что, пацаны – романтики. А мне бы любви, даже самой мучительной, от которой хоть под поезд, как Анна Каренина. Только и это не каждому дано. Эх!.. «Сыпь, гармоника: скука, скука. Гармонист пальцы льет волной. Пей со мной…»
Стук в окно – и Платонская, не договорив фразы, замерла. Не менее, чем она, встревоженная Евгения вопросительно посмотрела на подругу… Застучали в дверь.
– Пойди спроси, кто… – шепотом сказала Галина.
– Пойдём вместе, – ответила Евгения почти одними губами. Подруги, взявшись за руки, крадучись подошли к двери, осторожно открыли одну, комнатную, в это время сильно застучали в двери сеней.
– Кто там?.. – спросила Галина.
– Гости долгожданные!..– раздался за дверью веселый, развязный голос.
– Никаких гостей не звали, не ждали, не знаем, – громко парировала Галина.
– Откройте, познакомимся, – сказал тот же развязный голос.
– Женихи!.. – весело шепнула Платонская в ухо Евгении. – Откроем?..
Евгения, скорчив мину, неопределённо пожала плечами.
– А-а, разгоним скуку, – и Платонская отодвинула задвижку. Подруги отступили в комнату.
Вошли двое. Первым ввалился рослый парень в расстегнутой «москвичке» с шалевым воротником, шапка с кожаным верхом, ухарски сдвинутая на левую сторону затылка, держалась на голове лишь искусством, вторым вошел солдат, тоже в расстегнутой шинели, в фуражке с зелёным околышем; оба, несмотря на мороз, фасонились и были навеселе.
– Ну что, крали-карали? – развязный в «москвичке» взял стул, поставил его на середине комнаты и развалился на нём, широко раскинув длинные ноги. – Раз гора не идет к Магомету, значит, Магомет идёт к горе – так что ли по-умному? Вот мы и пришли… Бедно живёте, девки, – сказал, самодовольно оглядывая комнату. Подруги молчали, с любопытством разглядывая гостей. – А вообще, уютненько, и постельки две… Чего ломаетесь?.. В клуб не ходите, – повернулся к солдату. – Давай, Толян… – Солдат, сидевший у стола, выставил на стол бутылку водки. – Ставь закусь, девки, гулять будем!.. – развязный снял с головы шапку и небрежно запустил ее на постель Платонской.