Они стояли в просторном холле друг напротив друга, замерев, обе маленькие, острые, худые, почти одинаковые.
– Ага, – с трудом ответила Кира. Она чувствовала себя еще более виноватой перед Диной, чем обычно, потому что теперь у нее был повод, стыдная тайна.
– Ну ладно, – ответила Дина, смягчаясь.
Кира была уверена, что сейчас ее тайна будет раскрыта, но Дина, всеведущая и страшная Дина, почему-то ничего не заметила. Глаза ее потеплели, и сквозь черноту стал проглядывать мягкий коричневый блик. Она отпустила подбородок племянницы и внезапно обняла, притянув к себе. Кира замерла: так и стояла, наклонившись вперед всем корпусом, как Пизанская башня, руки по швам.
– Ну и славно. – Дина выпустила ее, поддернула повыше узкие пиджачные рукава.
Дом постепенно наполнялся гостями. Следом за Диной пришел Паша, ее муж, со своим братом Костей. В руках у них были тяжелые картонные ящики с водкой. Братья были странные, очень похожие, но совершенно разных габаритов, словно, производя их на свет, кто-то потренировался на Паше и, довольный полученным результатом, создал его увеличенную копию. Костя вышел высоким, под метр девяносто, широкоплечим и грузным. Его лицо, как и лицо старшего брата, было вечно обветренным: иногда приобретало кирпично-красный оттенок, иногда бледнело до желтовато-коричневого. Носы у обоих были картошкой, глаза маленькие, водянисто-голубые, глубоко посаженные, а губы – пухлые, чуть вывернутые наружу, почти негритянские; широкие покатые лбы плавно перетекали в такие же обветренные крупные черепа, над которыми ерошились щетки коротко, почти под ноль, остриженных волос. Паша был ниже брата на голову. Худощавым назвать его было сложно, он был, скорее, крепко сбитым, ловким и подвижным.
– Куда? – спросил Паша, слегка подкидывая в руках ящик, чтобы ухватиться поудобнее.
– Не знаю, – Кира растерянно пожала плечами, – наверное, на кухню.
– Никогда, блин, ничего не знает, – зло сказал Паша и рявкнул в комнату: – Дина! Водку куда?!
– На кухню, – ответила она, выходя к ним. – Я там велела в морозилку, пусть будет похолоднее.
Дверь открывалась и закрывалась, влажный мартовский ветер вталкивал в дом Диминых друзей с женами. Кира мерзла в черном шерстяном костюме. Ей хотелось верить, что дело именно в холоде с улицы, но это было не так. Она смотрела на крупных людей с тяжелыми взглядами, похожих и на Диму, и на Пашу с Костей, и думала о том, что случилось бы, если бы все они узнали, что накануне сороковин она провела ночь с другим мужчиной. Ей казалось, они сожгли бы ее заживо или разодрали на куски своими короткими и крепкими пальцами, своими желтыми крупными зубами. И такую казнь она нашла бы справедливой, она чувствовала себя предателем и проституткой, последним ничтожеством и дрянью.
За столом оказалось человек пятьдесят. Нанятые официанты сновали по дому с тяжелыми подносами, на кухне командовал повар, горничные быстро справлялись с любым беспорядком. Все работало как часы, и нигде Кира не была нужна. Все эти люди, этот дом и это застолье могли вполне обойтись без нее. Во главе стола, рядом с ней, сидела Дина, черная и скорбная, словно тоже была вдовой.
Кира ничего не ела, не могла положить себе в рот ни куска, словно поминальная еда, коснувшись предательницы, могла ее отравить. Справа от нее сидела ее мама, Алина. Обе они понемногу отодвигались от стола, пока не оказались сидящими отдельно от всех. Мамин сосед начал разговаривать с Диной, и мама с Кирой оказались за их спинами, в изоляции, про них сразу забыли.
Странно, но на тетку Кира была похожа больше, чем на мать. У матери было прямоугольное, с поплывшим контуром и мягким подбородком лицо, маленький вздернутый нос и выцветшие волосы. Ее когда-то ярко-голубые глаза поблекли и были теперь неопределенного водянистого цвета. Последние двадцать лет мама не смеялась, молчала, сидела тихо, предпочитая укромные углы и приглушенный свет. Если приходилось разговаривать, говорила тихим бесцветным голосом без интонаций. Она как будто была надтреснута, как будто старалась как можно меньше двигаться, чтобы через эту трещину не просочились остатки жизненных сил.
Так они и сидели вдвоем за спинами у поминающих, словно чужие, словно не имели к усопшему отношения.
Гости постепенно напивались, в комнате становилось душно, и Кире казалось, что заполнивший столовую гул голосов тоже мешает ей дышать, равно как и темнота, сгустившаяся за окнами. Все было таким плотным, вещественным, отчетливым, что на этом фоне они с мамой казались несуществующими.