– В самом деле? – просияла Карамушка.
– Шучу. Только поэт, вернее, писатель.
– И о чём же пишете?
– Сейчас исключительно о любви…
– Как интересно!
– О любви к избирателям.
– Гм, я вижу, с Катей все познакомились, – снова подал голос помрачневший Финистов. – Пора бы и потрудиться!
– У меня встречное предложение.
– Да, слушаю вас, Пётр Алексеич!
– Я из дома кофе с бутербродами прихватил… Давайте перекусим!
…Трезвонили собаки.
Свет тусклый и ничтожный падал в отворённое окно.
Карякин сидел в большом облезло-розовом кресле с книгой в руках. Возникали мысли-ожоги, вспоминалось: «Жизнь бедствующих низов, как то: водолазов, углекопов, мусорщиков и т. п., в последнее время была усиленно под микроскопом…»
Мужчина закрыл книгу, расправил плечи и вскочил.
«Прям как у нас на выборах… Такой микро скопище навели на людишечек! Противно, право…»
– Что читаете, Пётр Алексеич?
– Кать, вы ещё здесь… А я думал, что остался один…
– Значит, помешала?
– Нет, не значит… Представляете, в последние месяцы ничего не читаю – времени совсем нет… Ну а «Улисса», – Карякин потряс книгой, – листал, чтобы кое-что освежить в памяти.
– Можете не объяснять, я поняла…
– И что же вы поняли?
– А что вы, по обыкновению, всему перекоряетесь.
– Запомнили-таки.
– Необычное всегда запоминается.
Ястребиные глаза сверкнули.
– Ответьте прямо: вы же въехали в эту суетню из-за Финистова?
– Прямо так прямо… Не люблю, когда меня игнорируют… А он игнорировал.
– То есть задел ваше женское самолюбие?
– Самолюбие? Не знаю, наверное, мне было скучно… А почему вы с Финистовым, если он вам не нравится?
– Он же не рубль, чтобы нравиться.
– Так вы из-за денег?
– Никогда не задумывался об этом… Но, видимо, пришла пора.
– Ну что вы за человек… Всё время перекоряетесь.
– Кать, желаете начистоту?
– Очень желаю.
– Так вот, поначалу Финистов показался мне соколом… То, что он покупает дорогущие костюмы, – это ничего. Значит, могёт. Но почему же в таком случае он не платит за работу Шапочкину? На такси жмётся… Шапочкин недавно баннер тяжеленный через весь город на себе пёр… Женя, Женя… Какой он ему Женя? Беда в том, что Евгения Ивановича каждый младенец обведёт вокруг пальца… А тут целый Финистов! Кстати, вы слышали, как он говорит?
– Да нет, не приходилось.
– Ничего, ещё услышите… Лично я ни слова не понимаю… Будто у него яйцо во рту… Впрочем, главная моя претензия к Финистову в следующем… Люди ему своё сокровенное изливают, а ответной волны сочувствия, сострадания или сорадования как не было, так и нет…
– Что, одна ложь?
– Не лгать теперь – это, по Достоевскому, знаете, подвиг… Но ведь Финистов и самому себе лжёт… И это страшнее, опаснее обмана. Первый шаг к духовной смерти человека. Нея открыл, но это – факт. Я же надувать себя не собираюсь…
Строгое бескровное лицо Карякина отчего-то нравилось девушке. Она молчала, а он продолжал говорить:
– И вот ещё что… С волками площадей отказываюсь выть…
– Вы… Вы уходите от Финистова? – вскрикнула Катя.
– К чёрту Финистова!
– Тогда уйду и я…
К глубокому разочарованию руководства партии Сергей Борисович Финистов выборы в Государственную Думу проиграл. И вовсе не благодаря скандалу с членами собственного штаба, а из-за господина Белагруда – вечного победителя и миллионщика.
Волчья ягода
Щеглов со Стружем вышли из Союза писателей в час вечернего неуюта, и улица оглушила их ударами голосов. Мелькали девицы с цыплячьими грудками, музыкант с прыщавым лицом терзал гитару, безногий в голубом берете материл розовощёкого господина, наступившего на кружку с деньгами.
– Мальчик шёл, в закат глаза у ставя… – кивнул на розовощёкого Саша Щеглов. – Был закат непревзойдимо жёлт…
Струж усмехнулся и вклеил:
– Ну а мы прозаседались! Что, давай провожу тебя до трамвайной остановки?
– Василий Сидорыч, а вы разве не домой?
– Да нет, Саш, я прогуляюсь… Дома всё равно никто не ждёт.
Глаза цвета чечевичной похлёбки поблекли, и Струж сунул руку в карман. Карман тяжелило яблоко, которым уборщица Нона Фёдоровна угостила своего любимого поэта.
С Ноной Фёдоровной Струж чаще всего говорил о пустяках, в которых она потом задним числом выискивала скрытые смыслы. О том, что его действительно трогало, Василий Сидорович мог поговорить лишь с самим собой – так уж повелось. Поэтому и с сорокалетним Щегловым, явно к нему расположенным, не очень-то получалось обняться душами. Впрочем, Щеглов, писавший странные книги об идеалистах, в обниманиях вроде как не особо нуждался, да и пятнадцатилетняя разница в возрасте сказывалась. Правда, в последнее время Саша всё больше слушал и всё меньше толковал о том, что руку сожжёт, но никакого принуждения не потерпит. Выходило, что он умел слушать.