«Улетая – улетай…»
Улетая – улетай,никуда не возвращайся,ни о чем не вспоминай,ни во что не превращайся.Даже яблоком зеленым,даже стайкою синиц,даже сельским почтальономникогда не становись.Ни стихом, ни сном, ни прозой —место занято давно,оставайся чайной розой,что глядит в мое окно.
«Когда бы не вселенская война…»
Когда бы не вселенская войнаи не моя трехзначная усталость,когда б не твой волшебный макияж,где б ты была?
Послушай, нет, послушай,тринадцать лет прошло, как я влетелвот в этот темный оркестровый городпод пальмовые ветви фонарей,под оранжад неоновых огней,под вой сирен и хлопанье парадных,под листьевские лестничные марши,на бричмуллинском ослике своем.
На дирижерском мостике своемя вздрагивал от грохота ударных,от взрывов духовых и санитарных,и струнно-безвозвратных, и толпаиграла мне прощание славянки,я шел сквозь цепи русской протоплазмы,сквозь цепи лучшей протоплазмы в мире,и заявляю: пропорциональнои адекватно примененье силытолпой ко мне, поскольку сила – я.
Когда бы не ожогом на губахтвой поцелуй – послушай, чмо, послушай,сто тысяч лет счастливейшим из смертных,блаженным и безмолвнейшим, как хаос,я жил бы здесь, но в имени твоемтот самый четкий ритм струны басовой,земля, осколок зеркала под сердцем,и о тебе нельзя не тосковать.
«Бабка разевает…»
Бабка разеваеткостяной роток,бабка надеваетшелковый чулок,высохшую ногуиз небытияставит на эпохукройки и шитья,нитки и лекарства,платья и белье,всё ее богатство,нищета еена стихийной свалкемедленно гниет,не лежится бабкетень ее бредетк плюшевой скатерке,мужней гимнастерке,карточке в шкатулке,где они в Алупке, —блузка полосатая,брошка на грудии война проклятаявпереди.
«Прижмись к световой зиме – и увидишь посмертный образ…»
Прижмись к световой зиме – и увидишь посмертный образна световом столе – полчеловека, обрезь,засвеченный слайд, на котором не блеск заката,но отпечаток пальца, намусленного когда-то.
Прижмись к световой зиме – и увидишь посмертный облик,в окончании века кем-то забытый нолик,беспламенный крест, ножевой конец полосы,уходящий в овсы.
Прижмись к световой зиме – к заоконной тьмеброшенной комнаты, где следы от фар на стенезаменяют умершим глаза и горят голубым зеркала,заменяя тела.
Этих вещей больше нет. Это память колеблет ихочертанья в окне… В реальности только стихостается с тобой. И ты сам теперь – лишь волна,часть световой зимы. Вся световая зима.
«На темной стороне Луны…»
На темной стороне Луны,как в лагерном бараке,те, кто не вышел из тюрьмы,живут в извечном страхе.А рядом – на планете Марсбестрепетно-спокойностоят погибшие за насво всех российских войнах.И дальше – по орбитам тьмыплывут родные тени,и так распространимся мыпо Солнечной системе.
««Перед чем преклониться?» – спрашивают соседи…»
«Перед чем преклониться?» – спрашивают соседипо лестничной клетке, вея одеколоном,и я понимаю, что дело идет к беседесиделки с больными в доме умалишенных.
«Перед чем преклониться?» – вопрошают толстые дяди,дамы подходят ближе, играя задом,но, не раз полежав на рыжей их благодати,я ищу другую – без плоти и без пощады.
Мне предлагают землю, но я выбираю чаек,предлагают воду, но я выбираю брют,предлагают поговорить, но я выбираю молчанье,и в молчанье творю
свое виноградное небо, свой кованый кубок печалей,ты потом увидишь на дне блестящий песок —это и есть золото непревзойденных молчаний,молчащее между строк.
«Приди же ко мне, и услышишь хор голосов…»
Приди же ко мне, и услышишь хор голосовсовершенно победоносных – так музыка не звучит —это узор полыни на рифах могильных плит.
Приди же ко мне, и такое узнаешь, что впрокзапасаться не станешь при конце всех почт и дорог.Во мраке бетонных рощ тебе прокричит петух,трижды предаст тебя твой православный дух,здравый смысл отпадет, как короста, с твоей спины,кожа имени лопнет, и станут видны ремнигордости и сладострастья – приводные в твоей судьбе,и тяжелый рок отзвучит, предоставив тебя – тебе.