Рихардъ слушалъ мать свою съ такою жадностію, что и не примѣтилъ наступленія ночи. Будучи тронутъ всѣми знаками ея милости, не выражалъ онъ своей чувствительности, но только въ знакъ ея пожималъ у нее руку. По мѣрѣ какъ участь его открывалася, казалось ему, что и самой разумъ его съ великодушіемъ увеличивался. Со всемъ тѣмъ новое его благостояніе отнюдь его не удивляло, но взиралъ онъ на него съ благородною кротостію и безпристрастіемъ; да и былъ онъ по своей умѣренности въ его богатствѣ и по употребленію, которое хотѣлъ онъ изъ него сдѣлать, уже весьма его достойнымъ.
Возвратившись въ замокъ, нашелъ онъ Лорда одного и раздѣлялъ нѣжныя свои ласки между своею матерью и симъ господиномъ, котораго онъ весьма уже любилъ и почиталъ, какъ бы былъ онъ родной ему сынъ.
На другой день Лади Обертона, имѣя на себѣ по прежнему Капитанскую одежду, поѣхала въ Суссекское Графство. Рихардъ остался въ Вестфіельдѣ со своимъ дядею, что и было бы ему, находясь съ сердитымъ и чуднымъ, хотя и съ самымъ добрымъ человѣкомъ, очень тяжело, естьлибъ нравъ его не былъ, такъ сказать, передѣланъ тѣми опытами, которые учинилъ надъ нимъ ложной Капитанъ Сентри. Онъ уступалъ всегда своему дядѣ, однако же безъ лести и съ надлежащею благопристойностію, чемъ сей Лордъ и весьма удивленъ; ибо зналъ онѣ только два рода нравовъ: суровой, которой былъ у него, и снизходительной, которой почиталъ онъ неприличнымъ каждому Англичанину. А какъ нравѣ его племянника былъ вмѣстѣ благороденъ и ласковъ, то и не хотѣлъ онѣ его перемѣнять; да и говорилъ самъ въ себѣ, таковымъ-то должно бы быть всѣмъ Англичанамъ, но они не знаютъ посредства, а напротивъ того оказываютъ вездѣ чрезвычайность. Рихардъ излѣчилъ его немного отъ нелюдимства, которое помрачило всѣ хорошія его качества и лишило его всякаго удовольствія во употребленіи его богатства.
Спустя по отбытіи Лади Обертоны, въ десятой день получилъ отъ нее Рихардъ слѣдующее письмо:
Мистрисъ Бровна, повѣряясь мнѣ и зная Вестфіельдову знатность, согласилась на предложеніе мое тотчасъ, но какъ надлежало уговорить къ замужству ея племянницу, то сіе и казалось ей труднѣе прочаго. Тогда попросила я ее, чтобъ позволила поговорить мнѣ съ нею на единѣ, на что она и согласилася. Но я не думаю, чтобъ выслушала она меня до конца, естьли бы, не припомянула я, что Перъ, за котораго я сватаю, называется Рихардомъ, а сіе имя и привлекло ее къ себѣ вниманіе. Продолжая свое посольство, и чтобъ не удивить вдругъ, заговорила я о ея болѣзни и о приходившемъ во время оной Священникѣ. При сей рѣчи она на меня взглянула, и узнавши вскричала:
— Не ужъ ли, Г. Сентири, приходили ко мнѣ въ поповскомъ платьѣ вы?
— Такъ, прекрасная Миссъ, — отвѣтствовала я ей, — я приходилъ тогда говорить вамъ о Рихардѣ, о томъ самомъ Рихардъ, для коего пришелъ я теперь просить руку вашу.
Она мнѣ въ томъ не отказала; а притомъ спросила у меня о Бекитѣ.
— О Бекитѣ! — отвѣчала я ей съ таинственнымъ видомъ; — но только никому о томѣ ее открывайте, она… Да, она сестра пріятельницы вашей Миссъ Кавсоны; а меня называли нѣкогда Томасомъ…
Доротея хотѣла вскричать и говорить со мною о многихъ дѣлахъ, но я смѣясь ушла въ комнату Мистрисъ Бровны, которую и увѣдомила о успѣхахъ моего посольства. Тогда отдала я ей письмо отъ дядьевъ твоихъ Лорда и Епископа, а она вмѣстѣ со мною и написала къ нимъ отвѣтъ. Когда же просила я Мистрисъ Бровну чтобъ постаралася за тебя у ея брата и невѣстки, то она мнѣ сіе и обѣщала. Все было уже у насъ учреждено; но въ то время вошелъ въ залу, гдѣ мы сидѣли, увѣдавшій о моемъ пріѣздѣ Г. Жакманъ, и обнявши, сказалъ, мнѣ: