Не хочу я ее понимать.
Мы разводимся. Мирослава перешла из категории родных людей в категорию чужих, и, надо сказать, что я чувствую облегчение.
Зря она вломилась на сегодняшние переговоры.
Я сжимаю чашку так, что пальцы белеют. Эти чертовы корейцы. Я был в одном шаге от того, чтобы сломать их на свои условия. Все шло идеально — до того момента, пока дверь не распахнулась с грохотом, и вся моя жизнь не превратилась в дешевый сериал.
Она меня опозорила.
Кричала… Нет, визжала о том, какой я козел и что она знает о моей любовнице.
Я слушал ее и думал: а она правда такая тупая или просто решила разыграть передо мной спектакль обиженной жены?
Я к Мире не прикасаюсь и лишний раз стараюсь избегать с ней физического контакта, а когда она рядом, то задерживаю дыхание, ведь под ее дорогим парфюмом я чую запах ее таблеток, которые она глотает каждый день горстями.
Да, лечится. Да, у нее проблемы, но удивляться моей любовнице при вводных данных… это откровенная глупость.
— Паш, пара дней — и она успокоится…
— Я больше не вижу в ней жену, — пожимаю плечами устало.
Мой голос звучит спокойно, но внутри — буря. Как она посмела? Врываться в мой офис, в мою профессиональную жизнь, в то, что я строил годами?
Отставляю чашку. По белому фарфору бежит капля кофе. Над головой проплывает холодный поток воздуха.
— Я устал от вашей дочери, — серьезно и без лишних оправданий смотрю на Александра Ивановича. — Если не ее сегодняшняя выходка, то я бы выступил за сохранение брака, а сейчас… — хмыкаю, — в этом нет никакого смысла. Ради чего терпеть ее истерики?
— Ради того, что ты ее любишь? — криво улыбается мой тесть, и я смеюсь.
Хлопаю рукой по подлокотнику кресла, и бариста за стойкой кидает в мою сторону беглый настороженный взгляд.
— Хорошая шутка, — у меня даже слеза выступает на правом глазу. Я ее вытираю и выдыхаю последний смешок, — вы мне поэтому всегда нравились, Александр.
Тесть молчит, и я чувствую его напряжение с разочарованием. Да, Мире нечем меня удержать в браке.
Да, я любил ее, но теперь я даже вспомнить не могу, что я хотел ее так, что мышцы сводили болью.
Это было будто не со мной. Не с нами.
— Какая любовь после двадцати пяти лет брака? — усмехаюсь.
Тесть не отвечает, но я вижу по его глазам, что он меня понимает. Любой мужик после двадцати пяти лет брака меня поймет.
Конечно, кто-то обязательно начнет лгать, что он любит жену, как и в молодости, но это наглое и бессовестное вранье, лишь бы не потерять теплое местечко под боком стареющей жены-клуши.
Ведь у таких мужиков ни черта нет. Лишь зарплата в сорок тысяч, тесная квартирка и дача, что досталась от родителей. Вот такие самцы будут врать, что бесконечно любят жен, потому что… у них нет выбора и нет надежды на свободу.
Потому что они никому не нужны, кроме своих старух. Вот они будут глотать истерики жен. Терпилы.
Вращаю обручальное кольцо на пальце. Оно вдруг стало таким тяжелым.
— Ценность женщины в сорок пять — ее мудрость, — поднимаю взгляд на тестя. — Твоя дочь доказала сегодня, что у неё нет ни мудрости, ни элементарного чувства самосохранения.
Я резко снимаю обручальное кольцо и кладу его перед Александром Ивановичем. Тихий звон золота о стекло. Едва уловимый, но такой приятный. Я будто снял многолетние оковы.
Моя рука дрожит — не от волнения, а от бешенства. Я вновь вспомнил сочувствующие взгляды корейцев, которые, пусть и не понимали, о чем кричит Мирослава, но по-мужски осуждали ее истерику.
Восточные и азиатские народы точно знают толк в женской покорности и подчинении. Они не позволяют женам так кричать на мужей.
— Сейчас в нашем браке важна не любовь, — я подаюсь в сторону тестя, — а сдержанность и ум. Она не девочка, чтобы я понимал ее тупые вопли.
— Тебе тоже надо остыть, — тесть откидывается назад и закидывает ногу на ногу, — может, не помешает разбежаться по разным углам.
— Я не хочу быть с ней, — неожиданно говорю тихую правду. — Не хочу, — повторяю по слогам, — терпеть, искать компромиссы, игнорировать ее присутствие… Зачем? Может, ты мне ответишь?
Тесть хмурится.
Спасибо ему, что не пытается мне читать нотации о морали. Оставим эти пустые слова женщинам, которые почему-то в какой-то момент начинают считать, что их мужья должны их боготворить. Что их мужья — рабы в браке, а они — хозяйки.
— Пообещай мне, что не будешь с ней слишком суровым при разводе, — Александр Иванович поджимает тонкие губы.
— Если не будет чудить, — я встаю, резко отодвигая кресло.
Ножки скрипят по гладкому каменному полу.
— Я устал, — поправляю манжеты рубашки и галстук. — Наш брак с твоей дочерью исчерпал себя.