***
С того дня всё внимание Елизаветы Ивановны сосредоточилось на мне. Конечно, она не перестала добросовестно облаивать каждого попавшего в зону видимости, но меня… Меня она терпеливо караулила в любое время суток, как цепной пёс, готовый сожрать любого случайного прохожего со всеми потрохами, но ему всё никак не предоставляется удачный момент.
Даже утром, когда я, только выходя из дома, поворачивала не направо (к злополучному первому подъезду), а налево – эта злыдня в любую погоду чуть ли не по пояс высовывалась из окна, ушепомрачительными выкриками ставя в известность весь квартал о моих якобы интимных подвигах и легкомысленном образе жизни. То же самое происходило и вечером. Время моего возвращения знал весь дом – Елизавета Ивановна просто не ложилась спать, пока не встречала меня злобным лаем. А уж если я засиживалась в дружеской компании и приезжала на такси за полночь – тут уж моя личная жизнь начинала обрастать такими подробностями и изысками, что иногда возникало искреннее желание, чтобы Елизавета Ивановна оказалась права... Хотя бы на десять процентов от всей извергаемой информации. Понимая, насколько представления Елизаветы Ивановны, не соответствуют действительности, я чувствовала себя ущербной и начинала завидовать самой себе.
Поначалу это даже казалось смешным, но через полгода регулярных обличающих реплик с четвёртого этажа я начала сходить с ума. У меня развилась паранойя: каждый шорох и скрип в собственной квартире казался отголоском “обличающих” речей Елизаветы Ивановны. Я начала всерьёз задумываться о новом переезде, размышляя, что выгоднее: продать эту квартиру и купить новую, или взять ипотеку, а эту сдавать в аренду. И почти соблазнилась первым вариантом, как вдруг в начале марта Елизавета Ивановна умерла.
***
Родственники Елизаветы Ивановны так и не объявились. Её тело забрали какие-то службы и похоронили неизвестно где за счёт государства. Среди жильцов искали добровольцев для уборки квартиры. Вызвалось пять человек из четырёх подъездов, включая меня.
Почему я подписалась на это, сама не понимаю. Казалось бы, теперь можно расслабиться и наслаждаться спокойной жизнью, в которой дом, наконец, был готов стать той крепостью, которой по всем канонам и должен быть. Но что-то не давало покоя. Может быть, всё ещё мучило старое чувство вины за уже далёкий осенний эпизод, ставший почти легендой. А может, несмотря на все оскорбления, которые мне пришлось выслушать, именно они и сделали из Елизаветы Ивановны “нечужого” человека.
Мы разошлись по комнатам. Мне и девушке, жившей напротив усопшей, досталась гостиная (она же спальня, она же столовая), где теснилось огромное количество сервантов, шкафов и полок, опирающихся друг на друга, чтобы не рассыпаться в труху. Из сервантов, шкафов и полок торчали куски тканей всех мастей, стопки книг, обрывки бумаг - видимо всё, что удалось скопить Елизавете Ивановне за свою долгую жизнь. Отвечая известным привычкам обитательницы квартиры №10, возле окна на балкон стоял диван, скорее всего, перенесённый сюда прямиком из Зимнего Дворца после февральской революции.
Мы с моей новой знакомой, Марфой, принялись расчищать вверенную нам территорию, время от времени делая перерыв, чтобы рассмотреть фотографии или почитать записи на ветхих листках бумаги. И шаг за шагом перед нами открывалась та Елизавета Ивановна, которую не помнила даже она сама: любящая, весёлая, полная надежд и веры в будущее. Заботливо сложенные треугольники фронтовых писем от мужа, фотокарточки военных лет и мирного времени сменились свидетельством о смерти единственного сына, которого насмерть загрызла стая бродячих собак, записка от мужа, не нашедшего в себе сил пережить потерю и ушедшего от Елизаветы Ивановны. Последней каплей стала толстая стопка писем, найденная в тумбочке рядом с диваном. Видимо, старушка писала их своему погибшему сыну каждый вечер, прекрасно зная, что он их уже никогда не получит. Я начала читать последнее письмо, лежащее сверху толстой стопки исписанной бумаги.