— Володя, давай, пока я жив, найдем тебе работу…
— Спасибо, не надо.
— Так и будешь кочегарить?
— Временно.
— А когда-то хотел мир перевернуть, — вздохнул отец.
— Папа, все молодые этого хотят. И знаешь, почему? Потому что не знают мира и у них ничего не болит.
— А ты?
— В колонии я узнал жизнь, и у меня болит душа.
Я присматривался к отцу, пробуя понять, что же в нем изменилось, кроме внешности. Ведь что-то не так. Он не горбился, скоро передвигался, логично мыслил, все понимал… И все-таки… В его глазах не было ни к чему интереса — даже ко мне. Пожалуй, одна лишь вежливость.
— Володя, тебе деньги нужны?
— Нет.
Он хотел спросить не это.
— Володя, переезжай.
— Куда?
— Сюда, в свою квартиру, в родной дом. Что ты мучаешься в истопницкой? А тут…
А тут отменная четырехкомнатная квартира, четырехметровая высота, кирпич, кафель, кухня, как в ресторане, холл… Бра, плафоны, люстры… Паркет, ковры… Моя личная комната, где я вырос и где еще висели картинки, нарисованные мною семилетним. И сюда невозможно заглянуть никакой штукатурщице.
— Папа, тебе нужна помощь?
— Нет, но я хочу, чтобы мой сын жил по-человечески.
— Перееду, папа, но не теперь.
Мне показалось, что в его волосах прибыло алюминия, а в глазах — влажного блеска. Но не мог я вот так, из колонии, ничего не сделав и ничего не исправив, въехать в родительский кров, будто бы ничего не произошло.
— Для будущего детей ничего не надо делать, — сказал он.
— Не оценят?
— Нет, Володя, они переосмыслят.
Перед сном я не пил ничего, кроме чая. Сперва снились какие-то желтые цыплята. Потом стало душно, как под подушкой; затем воздух вообще кончился, словно я глубоко занырнул и нет сил выскочить на поверхность. Пропали желтые цыплята. Я проснулся. Или не проснулся? За окном не желтые цыплята, а громадная, с человека, птица. Да птица ли? Птица с лицом человека, но без клюва и без носа — одно кровавое лицо с глазами-пуговками, смотрящими на меня хищно, как на желтого цыпленка…
Я знал, что птица за стеклом; знал, что еще сплю — и все-таки закричал.
— Ты чего? — спросил Петр, входя в дежурку.
Я сидел на кровати и, похоже, мелко дрожал.
— Птица…
— Какая птица?
— Красная, без клюва.
— Где?
— Была за окном.
— Утреннее солнце блеснуло.
— Со щеками…
Петр поставил кипятить чайник, выложил на стол принесенную докторскую колбасу и начал увещевать меня спокойнейшим голосом:
— Заклинило тебя напрочь, но впустую.
— Как это — впустую?
— Ведь за убийство жены отсидел? Чего нервы мотать?
— Лишил жизни, — сказал я не то, что хотел.
— Володь, а ты заметил, что одному за убийство двадцать лет навесят, а другому года три? Как это понимать?
— Зависит от способа убийства.
— Ни хрена подобного! Зависит от того, кого убил. В прошлом году пьяные ребята ногами забили мужика из моего дома. Веришь, в их защиту собрали триста подписей. Почему? Мужик дерьмовый: пил, почтовые ящики ломал, на головы с балкона писал… Убийцам дали по два года. А твоя жена числилась в первосортных прошмандовках…
Я встал, сполоснулся и сел пить с ним чай. Не то говорил Петр. Совесть меня уже отмучила. Я вот сижу и не спускаю глаз с окна. Не совесть меня мучила, а страх. Посмотрев внимательнее, Петр обратился к жизни:
— Мой друган Костик тоже чуть было с ума не спятил. Ходил к урологу. Врач спрашивает, сдавал ли мочу. Сдавал, говорит. А доктор утверждает, что не сдавал. Вот и пошла перепалка: сдавал — не сдавал. Так и не нашли. Сдал Костик вторично. Нету! Там ведь бутылочку ставишь в общий ящичек. Ну, Костику стукнуло: охотятся за его мочой неизвестные спецслужбы. Запсиховал. В милицию хотел идти. А дело раскусилось, как семечко: мочу он ставил в бутылке из-под пива. Бомжи воровали и тару сдавали. Колбасу-то ешь.
Допустим, какое-нибудь видение. Но оно появилось только теперь — пара месяцев прошла, как вышел. Я вдруг осознал, что сегодня ночью не буду спать — боюсь. Кровавая птица без клюва… Может быть, у меня в зоне слишком развилось воображение? Есть такое понятие: истерический паралич. Это когда сшибаются два взаимоисключающих желания: желание забыть преступление и невозможность его забыть.
— Петр, но ведь к окну кто-то ходит…
— Не факт.
— Сам же ты видел отпечаток каблука…
— А теперь, значит, будет отпечаток страуса?
— Петр, я схожу к врачу.
— Правильно — одобрил он, потом подумал и добавил: — А вдруг у тебя СПИД?