— Хотя бы поедешь к своим предкам. Вместе с Бампером.
— А институт?
— У тебя будет справка о болезни.
— Какой болезни?
— Какой хочешь: пневмония, радикулит, сердце…
— Проси СПИД, — посоветовал Бампер.
Какое загадочное свойство у коньяков старой выдержки: бутылка опустевает точно к концу разговора.
Я выскочил во двор. Атам июньская белизна. На крыше кочегарки лежал громадный диковинный фонарь. Луна разлеглась. Или не луна? Если диковинная, значит, все может произойти. Где-то здесь должна быть диковинная птица…
Она подошла. Я давил пьяное состояние, чтобы понять, почему все-таки птица? Ага… Красное оплывшее лицо как бы укоротило клюв, то есть нос. Лоб забинтован и белел, как июньская ночь.
— Володя, я сбежала из больницы…
— Зачем?
— Чтобы увидеть тебя.
— А зачем меня видеть?
Запах черемухи. Разве она не отцвела и не осыпалась? Или черемухой пахнет от русых волос этой птицы?
— Володя, я любила тебя и люблю…
— И когда я сидел на нарах… любила?
— За это наказана…
— Чем?
— Восемью годами душевных мук.
Во дворе чего-то не хватало, вернее, что-то пропало. Ага, желтые одуванчики, которые днем цвели, пробив гаревые насыпи. Без солнца они закрылись обидчиво, словно поджали губки. Наталья распахнула куртку, готовая прижаться ко мне. Но как светло: я видел, что ее куртка синяя, пуговицы белые, лицо красное… Надо спросить о главном, но водка растворила все мои мысли.
— Володя, мы еще молоды…
— И что?
— Можем сойтись.
— По любви?
— По любви, Володя, только по любви.
— А гарь? Которая под нашими ногами…
— Что… гарь?
— Я же не одуванчик. Солнце взойдет, он грязный шлак раздвинет и зажелтеет, как ни в чем не бывало.
Но пахло черемухой. Нет, июнь, уже пахнет сиренью. Я принюхался.
— Это от меня, — прошептала Наталья.
Все те же русые волосы, все те же синие глаза, те же ненакрашенные губы… Тот же запах — ее, цветочный, родной. Запах первых месяцев нашей жизни…
Неожиданная сила резанула по моим глазам, да так, что они намокли. Что это, пьяные слезы? Но я же не покорный одуванчик…
— Володя, — Наталья прижалась ко мне, — начнем все сначала.
Открылась дверь, и жилистая рука Петра потащила меня в кочегарню. Но ответить Наталье я успел:
— Между нами лежит колодец. — И уже из дверей уточнил: — Наталья, между нами два колодца и восемь лет пустого пространства.
Следующий день я пролежал на кровати, как пустой мешок, из которого вытряхнули все, кроме головной боли. Выпил чайник крепкого чая. Утром Петр собрал пустые бутылки и пошел их сдавать — и сгинул. Был у него прикол, именуемый в народе запоем. Где-то прилип к мужикам, и, похоже, до утра. Уже двадцать три часа.
Стать алкоголиком я не опасался. Выпить просто так, без причины, мне никогда не хотелось, не тянуло на опохмелку, ежедневный коньяк употреблять перестал и заметил, что принятый алкоголь мне хотелось поскорее выветрить.
Вспомнив, что завтра идти к нотариусу, я уснул.
Но Петр явился; по крайней мере, вспыхнули все лампочки — пьяным он всегда поднимал меня ярким светом. Чтобы побеседовать о жизни.
Я сел и протер глаза…
Посреди комнаты стояли два плотных парня в черных кожаных пальто. Один, что постарше, напористо спросил:
— Владимир Лучкин?
— Да.
— Собирайтесь.
Я начал одеваться. Значит, следователь прокуратуры Рябинин все-таки решил меня арестовать. Пустота есть пустота, но она осязаемым комом вкатилась в мою грудь, опустошив в ней все нервы и чувства, — неужели еще восемь лет?
— Документы, — потребовал старший.
Я отдал паспорт. Мне было так все равно, что я даже не спрашивал, куда меня сейчас поведут, что брать с собой, как одеться. Сотрудники были как бы налегке: ни сумок, ни портфелей, никаких бумаг. Взгляд старшего, строго-равнодушный, смотрел, как отплясывает моя левая нога, не попадающая в ботинок.
— Торопись, — приказал он и поправил красивую белую прядь, ниспадающую на бровь.
Я всмотрелся во второго, в его лицо, набухшее жиром так, что глаза, нос, губы казались утонувшими и мелкими.
— Бампер? — чуть ли не про себя удивился я.
— Заткнись! — рявкнул он.
— Мы же с тобой в одной колонии срок волокли…
Бампер не ответил. Стало очевидно, что они не из милиции. Я прыгнул в угол, высматривая что-нибудь тяжелое. Тяжелый кирзовый сапог Петра… Я схватил его и приготовился навернуть каблуком первого подошедшего.
— Надо смягчить клиента, — велел старший.