— Сволочь! — крикнул поэт и от боли потерял сознание.
Козлобородый подскочил к кушетке и наотмашь ударил больного по скулам. Потом опомнился. Взял себя в руки.
— Укол! — сказал он, едва сдерживая дрожь.
Подошел старик и без лишних слов вколол Полежаеву «желудин» прямо через бинты. Охранник тут же поднес миску с желудями.
— Но он без сознания, — удивился мордоворот.
— Ничего. Скоро придет в себя, — процедил сквозь зубы козлобородый.
— А разве препарат будет действовать, если его сразу не закрепить желудями? — преданно заморгал глазами парень.
— Должен! — рявкнул Хвостов и вышел вон.
Несколько дней лежал Полежаев не двигаясь. Даже неосторожный вздох причинял ему боль. Старик, пахнущий пивом и свиньями, угрюмо поил больного из кружки мясным бульоном и не говорил ни слова. Насколько серьезно был искалечен пострадавший — никто не говорил. Ему не делали перевязок и не накладывали гипс. Ночами Полежаев скрежетал зубами, стонал, плакал и забывался только под утро. Утром его будило отвратительное хрюканье на площади во время завтрака. А в два часа дня он слышал ежедневную речь Хвостова с кабины «ЗИЛа».
После нее, багровый и довольный собой, Хвостов непременно навещал избитого поэта. Он долго и отвратительно рассуждал о дальнейших своих планах преобразования мира; вскользь упоминал о Наташе, о том, что она прогрессирует и уже просится в команду «Нуф-Нуф», что ее недоступность и добропорядочность сняло как рукой после двух кубиков «желудина», и теперь она отдается всем желающим за горсточку желудей. При этом козлобородый хохотал и уверял, что его препарат обнажает истинную сущность индивидуума.
Посредственность, опьяненная властью, всегда неистова, думал Полежаев, слушая Хвостова. Не нужно бояться убийц и садистов. Их, по крайней мере, видно. Нужно бояться посредственности, из которой вся эта братия исходит. Для человечества нет ничего пагубней посредственности, вообразившей себя гениальной. Это гений жаждет свободы, посредственность алчет власти. Но самое отвратительное, что, достигая ее, она втягивает в свою мышиную возню лучшую часть человечества.
Так рассуждал про себя Полежаев, слушая сумасшедшие бредни Хвостова. И однажды, не выдержав, бросил с кушетки:
— Вы слишком бездарны, чтобы осмыслить идею «желудина».
Кровь бросилась в лицо козлобородому. Чтобы не выказать волнения, он сию же минуту покинул лазарет, буркнув в ответ что-то неразборчивое.
Как он догадался, что препарат изобретен не мной? — изумился Хвостов. Но самым досадным было то, что бывший писательский секретарь действительно не понимал, кого хотел удивить этой жидкостью один бедный спивавшийся аспирант из сельскохозяйственного института. Десять лет пьянчужка торкался со своим изобретением во все НИИ, но натыкался только на раздраженное недоумение. Именно к этому времени Хвостова вытряхнули из секретарей, и за этого чудака он уцепился как за соломинку.
Аспирант на себе испытывал свой препарат и на глазах Хвостова без конца пожирал свои свинячьи желуди. При этом пояснял, что смысл его изобретения — философский. «Только чувство меры спасет человечество, — изрекал аспирант, — а кубики ни при чем. Все дело в том, что человек слишком тугоух и не верит на слово. А в Древней Греции специально спаивали рабов, чтобы все видели, до чего может докатиться венец мирозданья, пренебрегающий чувством меры…»
Но сам изобретатель не обладал и малой долей подобного чувства и с каждым днем становился все прожорливей. Он толстел не по дням, а по часам и при этом остроумно прихрюкивал. И в одно прекрасное утро, когда Хвостов переступил порог его холостяцкой квартиры… А впрочем, бывший писательский секретарь не любит вспоминать то сентябрьское утро, хотя именно с того дня ему и предоставилась возможность безвозмездно завладеть пробиркой.
От внимания поэта не ускользнуло замешательство Хвостова. Теперь он был уверен, что козлобородый украл препарат так же, как когда-то крал строки молодых поэтов. И на второй день Полежаев спросил у старика: «Где сейчас тот человек, который изобрел «желудин»?»
— Съели его, — мрачно ответил старик.
Разумеется, ответ старика Полежаев принял за метафору. Кому, как не ему, было известно, что талант сначала обкрадывают, а потом съедают. Потом, когда сожрут полностью, начинается государственное мародерство. Издательские чиновники отнюдь не гнушаются зарабатывать свои миллиарды на ими же растоптанных талантах: Булгакове, Зощенко, Высоцком…