Прошел час или два. Полежаев набирал скорость и совершенно не чувствовал утомления. Бедро болеть перестало, напряжение спало. Когда он вошел в дубовую рощу, уже почти светало.
Шальная радость внезапно переполнила измученную грудь поэта. Вот где можно без нервотрепки наконец насытиться этой самой чистой и самой прекрасной пищей на земле, которая удвоит силы и быстро выведет к шоссе. Он подобрал по пути несколько орехов и тут же проглотил их не жуя.
Ощутив невероятное блаженство, он бросился с фонариком под дуб и даже прихрюкнул от предстоящего удовольствия. Затем с вожделением ползал на коленях и, глотая желудь за желудем, громко визжал от счастья. Он уже не обращал внимания на боль в скулах, на заново разнывшееся бедро, на севший фонарик, на то, что давно уже наступило утро и его могли хватиться. Живот его теперь приятно отягощала волшебная пища, а он все продолжал ненасытно ползать между дубами и выдирать из сырой травы эти расчудесные королевские плоды.
Зинаида Полежаева сидела в кабинете Закадыкина, редактора областной молодежной газеты и, дымя ему в лицо ментоловой сигаретой, без умолку тараторила:
— Вы просто отупели от этих прокуренных стен. Вы не понимаете элементарного: легкоранимой души поэта. Вы не имели права давать опровержение! Мы все его осуждаем! Ах! Скажите пожалуйста! За что? За крик души? Но это не его крик! Это крик народа! Почему же пинки и подзатыльники за всю нашу многомиллионную и многострадальную нацию получает один Полежаев? А почему, кстати, вы не осуждаете власти, которые своей тупостью и демагогией довели страну до такого состояния?
Закадыкин открывал рот, в надежде вставить что-нибудь умное, но сказать ничего не успевал. Полежаева молотила без передыху.
— И как вам не совестно? И как вы не поймете, что если он решился на такое признание «Не люблю я Отчизну», значит, это его боль. У кого не болит, тот пишет противоположное, а сам потихоньку строит дачу за казенный счет.
— Совершенно верно! — вклинился Закадыкин. — Мы прекрасно понимаем Александра! Его боль — это наша боль. Но пойми, решения принимаем не мы, а они! Это их газета, понимаешь? Это их орган печати! А мы всего лишь исполнители… Да-да… Вот… Черт…
— Пусть так, — не унималась Полежаева, — если вы получили указание не публиковать его, то и объяснили бы ему по-человечески! Но зачем было проводить собрание и собирать подписи?
Закадыкина от скользких объяснений спас телефонный звонок.
— Алло! Я слушаю. Областная газета! Что за чертовщина? Да прекратите наконец хулиганить! Сколько это может продолжаться?.. Скоты! Третий день хрюкают, — раздраженно бросил Закадыкин, водворяя трубку на место.
— Это намек на «Свинарник» Полежаева? — сощурила глаза Зинаида.
— Не знаю! Ничего не знаю, — развел руками газетчик и, чтобы перевести разговор на менее щекотливую тему, вдруг внезапно вспомнил: — так куда, ты говоришь, он собирался в последний раз? В Париж или в джунгли? Ну, это с ним бывает. Тебе ли удивляться. Выпустит книгу в Париже и вернется. А если серьезно, мне кажется, он в Москве по издательствам мотается.
— Но для чего нужно было выписываться? — пожала плечами Зинаида. — И главное, в листочке убытия запись такая неразборчивая, будто специально сделана для того, чтобы замести следы.
— Действительно странно, — почесал затылок Закадыкин. — В милицию обращалась?
— Кстати, обратись! — оживилась Полежаева. — Мне, как бывшей жене, провинциальная гордость не позволяет, а тебе, как журналисту, сам Бог велел.
— Придется, — вздохнул Закадыкин и, подумав, пробормотал: — неужели не помнишь, что он тебе говорил перед тем, как исчезнуть? Хотя, где уж вспомнить. Прошло полгода.
— Да ничего особенного не говорил. Чушь порол о Древней Греции, да о какой-то стерильной пище… Пьян был в стельку!
— О стерильной пище? — подпрыгнул Закадыкин. — Слушай! Как мне раньше не пришло в голову? Наверняка он в кооперативе «Возрождение»! Точно! Все сходится. Выписался из квартиры и исчез! Конечно же, черт, он мог по наивности клюнуть на их вывеску. Добродетели свинячьи!
— Что за кооператив? — встревожилась Полежаева.
— Выращивают породистых свиней, которых почему-то отправляют за пределы области. И еще проводят милосердную миссию. Собирают бомжей и синюшников и отправляют в какие-то пансионаты. При этом, по непроверенным данным, прибирают к рукам их квартиры.
Полежаева расплакалась.
— Это он из гордости. Я виновата! Предпочитает жить с синюшниками, а не с нормальной семьей… Закадыкин, сходи в этот кооператив, узнай все!