— Не трусь, Закадыкин, тебя я отпускаю. Оставь его номер телефона и катись! Но исполни последнюю мою
просьбу. Исполни ради Саши и ради моей дочери… Закадыкин… купи мне пистолет.
Газетчик мелко задрожал и стал как-то странно пятиться к двери вместе со стулом:
— Ты с ума сошла! Где я тебе его куплю?
— Купишь-купишь! — недобро оскалилась Полежаева. — За любую цену. У тебя есть связи. Я знаю.
— Боже мой! — схватился за голову бывший редактор. — Это же уголовная статья!
Проклятым холодным вечером в сумерках брела Полежаева промозглыми улицами к тому самому переулку, где помещалось желтое здание управления кооператива «Возрождение». Было ветрено и тоскливо. Прохожие не попадались. Не зажигались и фонари. На душе было спокойно. Ни страха, ни злобы, ни отчаяния уже не было на душе. Только ясное чувство долга и полное равнодушие к своей дальнейшей судьбе. Единственно, чего она вымаливала сейчас у Господа, — помочь осуществить правосудие. «Ради дочери, невинного безгрешного создания… — шептала она, давясь слезами, — ради бедного мужа… О, как я грешна перед ними…»
Только после его исчезновения, копаясь вечерами в стихах, она наконец начала понимать, с кем жила все эти десять лет. В голове не укладывалось, как можно среди этой серости, суеты, наипаскуднейших бытовых передряг сохранять такой ясный поэтический рассудок? Официально его оплевывали, с работ гнали, друзья смеялись, да и жена ему, честно говоря, попалась не мед. Бывали минуты, когда Зинаида готова была огреть мужа сковородкой за безрукость и неумение забить в стену гвоздя, и именно поэтому у них в доме все отлетало, разваливалось и разбивалось вдребезги. Но ведь он писал стихи! Разве можно орла попрекать тем, что он не несет яйца? Разве можно от дойной коровы требовать, чтобы она пахала землю? Разумеется эти сравнения были неудачными и опять-таки довольно приземленными, но на другие у Зинаиды не было сил.
В юности она грезила лимузинами, виллами, яхтами… прозрачными пеньюарами, поклонниками, вздыхающими по ней безнадежно и тяжко. Потом мечты становились скромней: хотя бы подержанный «жигуленок», хотя бы участок под дачу, хотя бы Полежаева в очередной раз не выгнали с работы… Какой же она была дурой! Просто набитой соломенной чучелой! Господи! Этот мир создан для торгашей и плутов! Зачем ты расселяешь в нем поэтов?
В желтом здании на втором этаже горело окно. Зинаиду ждали. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь перед ней услужливо распахнулась, и детина с гренадерской улыбкой и красным лицом указал на лестницу:
— Пожалуйста, вот сюда, осторожней. Лестница очень крутая.
Полежаева медленно поднялась на второй этаж и едва успела осмотреться, как перед ней автоматически открылась дверь приемной. Розовый свет упал на ее мокрые сапоги. Он осветил линолеум и стены, увешанные вульгарными картинами.
Она спокойно вошла в кабинет, где за шикарным антикварным столом под розовым торшером сидел он. Глаза его хищно впились в ночную гостью, но лицо выразило высшую степень доброжелательности. По бокам сидели качки в кожаных куртках. Их руки были в карманах, а физиономии отражали презрение.
— Пожалуйста, присаживайтесь! — вежливо сказал Козлобородый, кивая на кресло. — Давайте без церемоний. Не стесняйтесь! Нам известно о постигшем вас горе…
Полежаева не спеша подошла к столу, чтобы лучше вглядеться в глаза этого человека, маленького фюрера, распоясывающегося тем наглей, чем больше нищала страна. Зинаида впилась в него точно оса, и Хвостову стало не по себе. Глазки его беспокойно забегали. Он неестественно хихикнул и пробормотал:
— Присаживайтесь… И, пожалуйста, без лишних церемоний…
Полежаева не тронулась с места.
— Я пришла не за тем, чтобы рассиживаться, — хрипло произнесла она. — Это, во-первых. А во-вторых, мне бы очень хотелось поговорить с тобой наедине.
— Да-да! Конечно… Я понимаю… — с готовностью залепетал Хвостов, трусливо косясь на парней.
Но те не пошевелились. Это дало Хвостову развязность. Он по-хозяйски развалился в кресле.
— Видите ли… Зинаида Петровна… Это люди свои! У меня от них секретов нет. Так что можете смело и свободно излагать свое дело.
После долгой и томительной паузы Полежаева внезапно усмехнулась:
— А ты, оказывается, трус, Хвостов!
Директор недовольно завозился в кресле.
— Нельзя ли по существу? Излагайте свое дело. У нас нет времени.
— Что ж, — вздохнула Полежаева, собираясь с мыслями и нащупывая в кармане плаща что-то тяжелое и леденящее. — Как ты догадываешься, я пришла по твою душу…