«Позволь мне вернуться хотя бы на месяц… не больше… Я должна успокоить душу…»
Но Он опять промолчал.
Сначала было только белое пятно и шум в ушах, похожий на рокот вертолета. Потом пятно стало преобразовываться в потолок с белым больничным плафоном. Наконец, начали обрисовываться больничная система, облупленная тумбочка и без конца плачущая женщина.
И чего она так убивается? — равнодушно думала Полежаева, глядя сквозь нее, и любая появляющаяся мысль пулей прошивала с головы до пят. При этом Зинаида стонала, а женщина панично начинала кликать медсестру. Зинаида знала, что все тело ее в бинтах и шевелиться ей никак нельзя от наложенных повсюду шин… а женщина все плакала и плакала, и называла ее доченькой.
Какая я тебе, к черту, доченька, вяло думала Полежаева, и все тело ее хрустело от простреливающих насквозь мыслей.
— Поплачьте в коридоре, — процедила она однажды сквозь зубы, и с женщиной сделалось плохо.
Полежаева поправлялась быстро, и если бы не эта сердобольная клушка, дела бы обстояли еще прекрасней. Медсестры улыбались и говорили, что она родилась в рубашке. И врачи были удивительно внимательны. «Все-таки я выплыла? — удивлялась Зинаида. — Только каким образом?» Но как ни напрягала свою память, ничего, кроме сирены «скорой помощи» припомнить не могла.
Ей совсем не снились сны. К плачущей женщине она скоро привыкла. И уже через две недели на радость всем этим белоснежным нянечкам встала.
Был не по сезону теплый день. Стояла середина ноября. Листва уже опала. Ее жгли дворники, и из приоткрытой форточки доносилось последнее щебетание птиц.
Доковыляв до окна и бесцеремонно распахнув его, Зинаида увидела в стекле свое отражение. Нет! Для нее это не было великой неожиданностью. Она догадалась еще тогда, когда впервые открыла глаза и увидела эту убитую горем женщину. Так может плакать только мать над своим возлюбленным чадом. Но почему-то в ту минуту у Полежаевой помутилось в голове и куда-то все поплыло. Только бы не упасть, робко мелькнуло откуда-то со стороны, и она, зажмурив глаза, огромным усилием воли подавила поднимавшееся в груди волнение. Только бы никто не заметил…
Больная открыла глаза и опять вгляделась в оконное стекло. Это было похоже на сон. На нее с любопытством глазела юная очаровашка лет шестнадцати. Она провела рукой по гладенькой щечке, подергала белокурый локон у виска. Надо же! Зинаида всю жизнь мечтала быть блондинкой. Любопытно, понравилась бы такая газель Полежаеву?
Она вспомнила, что мужа у нее давно нет. Нет давно и дочери. А Хвостов как ни в чем не бывало топчет эту терпеливую землю. Вспомнила она и свои ночные полеты вокруг Земли. Вспомнила города и планеты, и даже те сияющие врата, на которых были написаны десять вселенских заповедей. Только читались они несколько иначе, чем на Земле. «Жить в послушании» там читалось с ударением на второй слог и понималось совсем по иному: вслушайся в этот мир, и ты обретешь с ним гармонию. А «жить в смирении» читалось с ударением на первый слог и понималось, как «жить с этим миром в единстве…» Прощать нужно тем, кто этого заслуживает, неожиданно подумала она и добавила: Хвостов не заслужил прощения…
В ту же минуту она почувствовала на спине чьи-то ласковые руки. Спина узнавала их, и телу приятно было ощущать исходившее от них тепло. Но в глубине души Полежаеву мучала совесть. Эта любовь предназначалась не ей, а той девочке с мотоциклом, которая давно уже где-то там, за облаками… Она совершенно бессовестно, хотя и невольно завладела этой любовью.
Зинаида повернулась и нежно обняла женщину. Женщина снова заплакала, беспомощно прильнув к ней, будто мокрый лист к холодному стеклу.
— Это все мотоцикл… Проклятый мотоцикл… — бормотала она, давясь слезами. — Ну, разве мыслимо юной девице гонять на гоночном наравне с парнями? Обещай, что больше никогда не сядешь на это рычащее чудовище… Обещай немедленно…
— Хорошо. Я обещаю… мама…
Полежаевой стоило огромных усилий выдавить из себя это слово. Ее мать умерла, когда ей было двенадцать лет, и воспоминания о ней были священными. Отец вскоре женился на другой, но папина новая жена была для Зинаиды не более чем тетей Нюрой. А эта женщина, которую нужно было называть «мамой», была другой. Она была доброй, мягкой и даже родной, но все равно была не настоящей мамой. Другим, в отличие от отца, был и ее муж — строгий, седой, положительный мужчина, по всей видимости, номенклатурный работник. Его тоже нужно было называть «папой», но это удалось Зинаиде без труда.
Он приехал выписывать ее на шикарной служебной «Волге» и всю дорогу виновато улыбался. Улыбался и молчал. И Зинаида молчала, потому что не знала о чем говорить. Наконец он произнес виновато: