Наталья спала, сидя на полу у паровой батареи. Без пальто, без шляпки, без сумочки, без туфель… Говорят, в мозгу есть какой-то нерв, который отвечает за слезы. Я поднял жену и отнес в такси — слезы бежали по моим щекам. Не нервы за них отвечают, а душа…
И выпал еще один оазис, может быть, последний. Наталья два дня неслышно лежала на тахте. А я, все надеясь на перелом, припадал к ее лицу и не то внушал, не то скомканно рыдал:
— Наталья, я не могу работать над диссертацией. Над нами смеются люди… Губишь свое здоровье… Мы хотели ребенка… Зачем же ты пьешь?
— Володя, водка создает комбинации.
— Ты же стала алкоголиком.
— Нет, алкоголик тот, кто стоит у ларьков.
— Ну, стала пьяницей.
— Нет, у пьяниц лица синие.
— Наташа…
— Володя, все будет хорошо.
Две недели прошли в относительном спокойствии. Она была молчалива и трезва. Я ничего не замечал, лишь свежий запах не то пива, не то мокрых опилок.
В феврале она пришла с работы и долго не могла открыть дверь. Когда открыла, не могла войти. Когда вошла, то могла стоять, лишь вцепившись в косяк.
— Володя, блин!
— Что?
— Меня с работы турнули.
По ее скуле расползся кровоподтек, словно налип рубиновый лист осины.
Мужчина с характером принял бы решение твердое и определенное. Впрочем, дело не совсем в характере — во мне жила к ней любовь. Шаткая, рыхлая, изъеденная ее алкоголем, но жила. И она уходила с каждым днем.
Наталья не работала, и я не мог понять, где она брала деньги на алкоголь. Я заметил, что на хлеб денег достать труднее, чем на водку.
Днями она лежала на тахте, ночами уходила, утрами приходила… Мы не разговаривали. В доме стало грязно и стоял дух дешевой пивной. Я спотыкался о пустые бутылки и, как все слабохарактерные люди, ждал естественной развязки.
Она наступила.
В начале марта я поздно вернулся из библиотеки. Наталья тихонько сопела на своей тахте. Я включил ночник и глянул на нее…
Сперва мне показалось, что Наталья до того накачалась пивом, что расширилась вдвое и заняла всю тахту. Потом почудилось, что там две Натальи…
На тахте рядом с ней лежал мужик в пальто и в сапогах. Она тоже была в пальто, и ее рука покоилась на его шее. И оба храпели, как звери.
Даже у самых слабохарактерных мужчин случаются сильные минуты…
Я включил верхний свет, схватил мужика за ворот, выволок за двери и швырнул в сугроб. Он встал, отряхнулся и пьяно побрел за калитку на улицу.
Я ворвался в дом. Наталья сидела на тахте и вроде бы ждала меня. Я был тут. Размахнувшись, я вложил в руку все свои муки и двинул Наталью по лицу. Она сперва упала на тахту, а затем сползла на пол. Постояв в согбенной позе, Наталья медленно поднялась и выпрямилась. Глянув на меня синим, как и ее щеки, взглядом, она тихо прошипела:
— Больше меня никогда не увидишь.
У двери добавила голосом, который меня передернул холодком:
— Этот день ты запомнишь на всю свою проклятую жизнь.
И ушла, швырнув об пол фарфоровую Нефертити — свадебный подарок.
Разумеется, я ждал ее. Звонил подружкам, знакомым… Заявил в милицию. Она не только не взяла свои вещи, но даже и паспорт. День прошел, два, неделя, месяц, два месяца…
Меня всего раздирало. Даже не могу обозначить, что это было… Жалость ли к Наталье, чувство ли вины, тоска ли по человеку, горечь ли по утраченной любви?.. Но я чего-то ждал. Ее ждал? Боже, пусть бы пила свое пиво, лишь бы…
Примерно к весне, ночью в дверь постучали. У меня затряслись руки: она? Вернулась?
Двор полон людей. Лужи и забор залиты светом фар. Меня зачем-то ведут к колодцу, из которого милиционеры баграми выуживают доски, старые кастрюли, тряпки. И все это в тишине, как на съемке фантастического фильма…
Боже, рядом с колодцем лежит труп женщины. Наталья… Два месяца пролежала в воде… Светлые волосы позеленели… Не лицо, а маска…
Я стоял, смутно понимая реальность. Относится ли происходящее ко мне? Относится. Осматривали труп, осматривали меня… Тихие слова, брошенные отставником-полковником:
— Она пила, как лошадь Буденного.
Еще чьи-то слова, людей мне незнакомых:
— Они дрались по вечерам.
Я стоял, будто не имел к происходящему никакого отношения; стоял, пришибленный мыслью — Наталья отомстила мне. Она бросилась в колодец, повесив на мою душу неснимаемый груз. И этот груз будет давить не час, не день, не год — всю жизнь.