— Выпейте, станет легче.
Она выпила без всякого жеманства. В бардачке была и плитка шоколада. Майор не знал, стало ли ей легче, но она спросила с ожившим интересом:
— Коха… они?
— Они, но есть и главари. Уже арестованы.
— Как же вы оставили капитана одного?
— Оладько-то? Водитель ни при чем, Пузо в наручниках, охранник уже не боец. Да Оладько с десятком таких справится.
Леденцов был доволен, что она заговорила. Ему, правда, не нравилось, что директриса не может отвлечься от бандитской темы. Чего же он хочет, если женщина едет с места преступления? Женщина, в которую стреляли…
— Евгения Маратовна, все позади. Бандиты за решеткой, деньги банку возвращены. Вас больше никто не потревожит. Вы живы, здоровы. Правда, жалко сгоревшего дома. Все-таки собственность…
— Дело не в собственности. Память об отце.
— Вы его сильно любили? — обрадовался майор отвлекающей теме. — Кем он был?
— Инженером. Дача, говорите… Представляете, мама не могла там жить из-за мышей. Столько развелось, что по ночам пищали.
Что-то вроде детской улыбки мягко легло на строгое и печальное лицо женщины. Майор видел, что память увела ее далеко, за годы и времена. Но он не понял:
— Почему же мышей не вывели?
— Отец не ставил мышеловки. Говорил, жалко грызунов. А когда надо было вырубить дерево, он три дня точил топор.
— Не умел?
— Чтобы дерево долго не мучилось.
Леденцов воздержался от желания предложить ей еще стопку коньяка; воздержался, потому что поймал себя на желании тоже опрокинуть чарочку. Они уже давно ехали по городу. Майор взялся за телефон и вызвал «Скорую помощь»; позвонил в РУВД и послал пару оперативников; сообщил в следственный отдел, что требуется осмотреть место стрельбы.
— Майор, я жалею, что не записывала мысли отца.
— Например?
— Он говорил: «Ищи в жизни хорошее — станешь счастливой; будешь искать плохое — станешь несчастной».
— Сложная мысль.
— Когда он умер, то участковый врач рыдала по нему, чужому человеку, как по своему родственнику.
— Да, всем бы таких отцов…
Они приехали. Евгения Маратовна вышла из машины и замялась: столько натерпелась страха, что не хотелось далеко отходить от Леденцова. Да и ему не хотелось возвращаться в свой прокуренный оперативниками кабинетик, где наверняка ждали новые звонки, выезды и происшествия.
— Майор, пойдемте, я угощу вас кофе.
— Только с моим коньяком — поставил он условие.
Они поднялись в квартиру. Леденцов по привычке потоптался в передней, хотя снимать было нечего. Простор, дерево, зеркала… Он топтался, чувствуя, как приближается что-то невероятное.
Стоит лишь глянуть в угол, на вешалку. Или он уже глянул? Он уже смотрел, не отрываясь…
— Майор, что с вами?
Леденцов не ответил, лишь показав пальцем на одежду. Она не поняла. Тогда он пробормотал:
— Синяя куртка, длиннополая…
— Да, папина.
— Мужчина в ней сегодня не дал вас убить…
— Не понимаю…
— Человек в этой куртке спас вашу жизнь, — повторил он.
— Майор, папа давно умер.
Они стояли в полутемной передней. Евгения Маратовна верила майору, но не понимала, что произошло; майор тоже не понимал, но и не верил своим глазам. Синяя старомодная длиннополая куртка…
Евгения Маратовна взяла Ледениова за руку и повела в глубь квартиры, в кабинет. И показала на фотографию пожилого мужчины под стеклом, стоявшей в рамочке — его губы сдержанно улыбались, а в глазах таилась печаль человека, знавшего что-то такое, чего не знают все остальные…
Евгения Маратовна взяла фотографию и поцеловала — стекло оказалось теплым, словно под ним было живое лицо.
Захар ДИЧАРОВ
ПАУКИ НА СТЕНЕ
День с утра обещал быть ласковым, теплым, спокойным. Свое обещание он сдержал: до самого вечера погода не менялась, тихо шелестели листьями липы и тополя, ветерок над рекой едва шевелил воду, пробегая по ней легкой рябью. Солнце медленно катилось по небу.
Но что касается происшествий, то никто в Отделе раскрытия особо важных преступлений не мог сказать, произойдут они за дежурство от ноля часов и до девяти утра, а затем от девяти и до следующего «ноля» или нет, и какие именно, и где.