— Нет, ничего. А что в этом доме?
— Спортзал, — ответил Дарницки. — Клуб какой-то. Зал тренажеров. Я знаю?
— В тот вечер там никого не было?
— В тот вечер? — Шамес задумался. — Может быть, Игаль был, с друзьями. Он занимается какой-то там борьбой, я в них не понимаю. Хотя нет, когда я запирал синагогу, там уже никого не было, свет не горел…
— Игаль? — Натаниэль вспомнил небритого парня, спорившего с шамесом. — Ах да, этот парень… Чего он от вас добивался? Когда я подошел? Вы спорили о чем-то.
— Спорили? Вовсе нет, — махнул рукой шамес. — Что-то ему обещал передать рабби Элиэзер, благословенна будь его память. Не знаю, что. Какую-то вещь. Так он всю неделю сюда ходит, спрашивает, не нашел ли я чего-нибудь, предназначенного для него. Какой-то пакет, и чтобы на нем было написано его имя — Игаль Хаскин.
— А в пакете что должно было быть? — спросил Натаниэль на всякий случай.
— Говорит: «Сам не знаю». Говорит, рабби Элиэзер вроде бы собирался ему что-то передать. И как раз накануне.
— Интересно… — пробормотал Розовски, закуривая новую сигарету. — А с ним кто был сегодня? Ждал у машины, на улице. Брат? Мне показалось, они похожи.
— Нет, не брат. Дядя. Младший брат матери. Похожи, потому что Игаль — копия мать. Не отец, слава Богу.
— А почему — слава Богу? — спросил Натаниэль. Машинально спросил, не потому, что его так уж интересовали родственники — Игаль и его дядя. Просто он не любил недоговоренности. А такая недоговоренность в голосе Дарницки прозвучала.
— Отец был нестоящим человеком, — коротко ответил шамес. — Не спрашивайте меня подробностей, его уже нет на свете. Умер полгода назад. Жил не по-людски и умер по-собачьи.
— Это как — по-собачьи?
— А так. Под машину попал. По пьяному делу. Да он трезвым и не ходил никогда. — Шамес покачал головой. — Человек может выпить, кто против? Иногда даже должен выпить. Но пить и напиваться — две большие разницы. Знали бы вы, как часто Юдит с Игалем приходилось вытаскивать его из забегаловок! Не в обиду покойному будь сказано, тогда и парню перепадало, и жене! Он таким буйным становился!
— Они тоже посещают вашу синагогу? — спросил Розовски. — Юдит и Игаль?
— Иногда, — коротко ответил Дарницки. — После одной истории… — Он замолчал. Розовски внимательно посмотрел на потемневшее лицо шамеса.
— После какой истории? — спросил сыщик.
Шамес отвернулся.
— Знаете, что я вам скажу? — произнес он после долгой паузы, отводя глаза в сторону. — Полиция никого не найдет. Поверьте мне.
Мнение Натаниэля о способностях полиции было немногим лучше, но он счел своим долгом заступиться за бывших коллег.
Дарницки слабо махнул рукой.
— Я же не спорю, — сказал он. — Насчет воров, грабителей. Я не спорю. Это они могут. Но тут — особый случай.
Розовски насторожился.
— Что же особого в этом случае? — поинтересовался он.
Дарницки наконец повернулся к собеседнику, и Розовски обнаружил, что взгляд у шамеса вполне безумен. На всякий случай детектив немного отодвинулся. Дарницки не заметил его движения. Он вообще ничего не замечал.
— Я знаю, кто убил рабби Элиэзера… — еле слышно прошептал он. — Поэтому и говорю…
— И кто же, по-вашему, его убил? — спросил Натаниэль.
Шамес настороженно огляделся по сторонам, поманил детектива пальцем. Розовски наклонился к нему. Дарницки цепко ухватил Натаниэля за ворот куртки, притянул его ближе и шепнул на ухо:
— Диббук. Рабби Элиэзера убил диббук.
Сарра Розовски позвонила через неделю вечером, в десять часов. За это время квартира, как обычно, превратилась в нечто среднее между проходным двором и городской улицей во время забастовки муниципальных работников (иными словами, мусорщиков). Услышав голос матери, Натаниэль тут же вспомнил, что все вечера отключал телефон, каждый раз рассчитывая вновь включать «через полчасика» и каждый раз забывая это сделать. Сам же позвонить в Москву он не мог никак, потому что на второй день отсутствия госпожи Розовски напрочь пропала телефонная книжка ее сына.
— Где ты пропадаешь? — встревоженно спросила Сарра Розовски. — Я тебе каждый вечер названиваю, никто не отвечает.
Исполненный раскаяния, Натаниэль начал нести какую-то чепуху насчет плохой связи с Россией и некачественного аппарата. К счастью, его мать не имела обыкновения слушать оправдания сына. По ее собственным словам, это сохраняло ей в среднем час жизни в день, что позволяло надеяться на долгую продолжительность пребывания на этом свете — лет до ста двадцати, как принято желать у евреев. Поэтому, выдав парочку укоризненных фраз, она переключилась на нормальный разговор: