Байрон улыбался, рассматривая медведя. Это была улыбка чистейшей радости. Он выстрелил один раз, вверх, в возвышавшуюся над ним голову, и пуля, пробив небо этой ужасной пасти, вошла в мозг. Выходного отверстия не было. На трофее не осталось никаких следов.
— Прекрасный выстрел, — оценил Уэзерби.
— Я не мог промахнуться с такого расстояния. Да и позволить себе промах просто нельзя было.
— Да, с таким стволом. — Уэзерби взглянул на винтовку.
— О, из этой винтовки можно убить медведя, если попадешь в нужное место.
— Очевидно.
Байрон улыбнулся.
— Зачем мне более тяжелое оружие, чем нужно?
Это только портит охотника. Вот, например, твоя винтовка. Из такой ты мог бы свалить медведя и плохим выстрелом, раздробив ему, скажем, плечо или ногу, а затем добить без спешки. Но это не охота, Джон. И не жизнь. Нельзя таким образом сохранять жизнь свою и отнимать чужую. Ты хороший охотник и прекрасный стрелок, но у тебя не та шкала ценностей.
— Возможно, — ответил Уэзерби со смесью восхищения и раздражения; он недопонимал Байрона, и ему это не нравилось.
— Никаких «возможно». Это категорический факт. Объективная правда.
— Но если бы у тебя не получился идеальный выстрел — если бы что-то случилось, если бы медведь в ту секунду отклонился на несколько дюймов, — ты бы не остановил такого зверя с помощью легкой винтовки. Уж ты-то знаешь, как бросается раненый медведь: каким бы удачным ни оказался второй выстрел, он успел бы тебя убить.
Байрон опять улыбнулся. Сейчас улыбка была уже совсем иной.
— Да, — согласился он. — Но это не имеет значения.
Уэзерби поднял брови.
Байрон швырнул ему винтовку. Уэзерби ее поймал. Вдруг он понял, что имеет в виду Байрон. Он передернул затвор. Вылетела пустая гильза. В винтовке был всего один патрон.
— Ты сумасшедший, — прошептал Уэзерби.
И Байрон расхохотался в безумном восторге…
Позже, у костра, Байрон пребывал в задумчивом, философическом настроении. Первоначальное чувство радости попригасло, и ему, очевидно, хотелось поделиться с Уэзерби своими воззрениями. Они были наедине. Проводник свежевал медведя на том же месте, где он был убит, — слишком большая туша, не перетащишь. Уэзерби все еще был под впечатлением риска, на который пошел Байрон: такой риск ему казался действительно безумным.
— Неужели ты не понимаешь, Джон? — Казалось, для Байрона было очень важно, чтобы его поняли.
— Я не знаю. Эмоциональную сторону я могу понять, да. Но это же самоубийство, Байрон. Когда-нибудь…
Байрон жестом заставил его умолкнуть. В меркнущем свете костра глаза Байрона блестели неестественно ярко.
— Опасность, Джон. Только в тисках опасности мы живы. Только рискуя жизнью, можно по-настоящему ее оценить. Сравни нас и городских мужчин, кастрированных цивилизацией, размягченных безопасностью. В городах нет жизни, нет опасности и радости, нет риска, а значит, и рисковать нечем. А отнимая жизнь, мы ее дарим, Джон. Убитый мною медведь никогда не был более живым, чем за мгновение до того, как моя пуля пробила его мозг. Если мы, охотники, становимся более живыми и острее воспринимаем окружающее, то еще сильнее это должно действовать на нашу добычу. Я люблю зверей, которых убиваю, Джон. Зверей, которые убьют меня, если я замешкаюсь, если чего-то не замечу, если промахнусь. Так вот, я их люблю. Из меня мог бы получиться величайший в мире укротитель диких животных. Мы с ними друг друга понимаем. Я чувствую их мысли и переживания. Не существует животного, с которым я не мог бы справиться. Если же я решу подружиться со зверем, вместо того чтобы его убить… — Голос его стал мягче, он смотрел куда-то вдаль, где едва угадывались в темноте поросшие лесом холмы. Он не посмотрел на Уэзерби, когда заговорил снова. Возможно, он не к Уэзерби и обращался.