— Вы это о чем?
Я присел рядом, налил себе молока. Водку Петр не выставил. Я подумал, что меня стошнит, но на лбу только выступила испарина, и муть постепенно ушла. Петр увлеченно продолжал, обращаясь теперь ко мне:
— Понимаешь, неподалеку, километрах в пяти отсюда, есть пещера. Глубокий разлом, я спустился туда случайно, когда бродил по горам. И знаешь, сперва ничего не понял. Крикнешь в этой пещере «Эй!» — и себя не слышишь. Никакого эха — это я еще могу понять, мне это встречалось. Но там себя, собственного голоса не слышно! Будто онемел или оглох. А если постоишь еще минут пять — вдруг, откуда ни возьмись — твой голос, и так громко — «Эй!» А потом еще раз — подальше, будто из-под земли. Или так, будто кто-то тебе на ухо шепчет.
Он быстро перекрестился. Я не знал, что Петр стал набожен. Поискал глазами и, в самом деле, нашел в углу закопченную икону.
— Тогда, в первый раз, я так и сказал: «С ума можно сойти!» И сбежал оттуда, от греха подальше. Живу внизу день, два, только об этом и думаю — да разве такое возможно? И не хочу идти, а тянет туда. Все-таки решил пойти, проверить — может, мне показалось? Иду в горы, спускаюсь в разлом, стою, слушаю. Боюсь рот открыть. И вдруг слышу откуда-то свой голос — и так ясно, чисто: «С ума можно сойти!» Меня оттуда так и вымело!
Елена улыбнулась и покачала головой. Она не верила ни единому слову, я видел. Это понял и Петр — у него в глазах появился фанатичный стеклянный блеск.
— Не верите? — горячо переспросил он. — Да я сам не верил, даже после второго раза, и после третьего! Привез туда друга, ни о чем его не предупредил. Зашли мы в ту пещеру, и я как ни в чем не бывало с ним заговорил. Он стоял рядом и не слышал ни звука! Глядел на меня, как помешанный, потом вижу — у него тоже шевелятся губы. Спрашивает меня о чем-то, это я понимаю, но тоже ничего не слышу. А когда он «наговорился» и собрался удирать — на нас, как с потолка, упал весь разговор! Фраза за фразой. «Ну, как тебе это?»
— «Что? Что ты говоришь? Черт!» — «Спрашиваю — как тебе моя пещерка?» — «Да что это!» — «Я предупреждал! — Пошли отсюда!» — Петр хохотнул: — Мне-то было смешно, а он чуть сознания не лишился. Крепкий парень, все горы исходил, битый, на нем места живого нет. А убежал, сломя голову, да еще меня убеждал никогда больше туда не ходить!
Мы с женой переглядывались, но не перебивали. Альпинисты любят рассказывать байки, и Петр не был исключением. Просто немножко перегнул палку, да и то, чтобы нас развеселить. То есть Елену.
— Но самое смешное, — продолжал он, доедая яичницу, — что когда я через месяц туда спустился — опять услышал.
— Кого? — переспросил я.
— Да его! Его слова, его голос — будто с того света. А потом и себя. Правда, уже не весь разговор, только обрывки, и все перепутано — будто газету порвали, клочки перемешали и склеили. Он все спрашивал, почему я говорю шепотом, почему он меня не слышит — несколько раз подряд, а я твержу сперва, что предупреждал, а только потом спрашиваю, как ему нравится пещера.
Его глаза сияли. Он был так горд, будто в самом деле сделал невесть какое открытие:
— Понимаете? Звук законсервирован! Он куда-то попадает, в какие-то проломы, во впадины, черт знает куда, — быстрый взгляд на икону, — может, очень глубоко. И никуда уже не исчезает. Все, что сказано в той пещере, хранится вечно! И через десять лет я буду там звучать, и через сто, и потом, когда уже никого из людей на земле не останется, мой голос будет там жить. Это же бессмертие звука! Каково?
— Ну ладно, не увлекайся, — возразил я. Его запал начинал меня тревожить. Байки так фанатично не рассказывают. — Такого не может быть.
Елена опустила глаза в стол и промолчала.
— Значит, не может быть? — с расстановкой произнес Петр. — Так вот что я тебе скажу. Здесь, на этой горе, давно уже никто не живет. Изба эта выморочная, досталась мне чуть ли не даром. А прежде тут жили какие-то староверы, пара древних стариков. Они умерли, наследников не было, никто к ним не ходил — какие здесь гости! Ну кто, скажи, мог ходить в ту пещеру? Как часто? Да тут на сорок километров ни души! А сколько там звучит голосов, сколько! — Его глаза мечтательно, почти нежно засветились. — И вот что я тебе скажу: там звучат голоса тех, кого давно уже нет в живых. Может, этих самых стариков, может, их предков, а может, еще кого древней. И говорят они так, как сейчас уже никто не скажет, даже в самой глухой деревне. И молятся они там, и плачут, и шепчутся, и смеются. Старые, молодые — всякие. А один раз было… — Он понизил голос: — Знаешь, я ведь местные диалекты знаю с юности, тут родился. Иностранные языки тоже неплохо различаю на слух. Но там я слышал такое… Не знаю, с чем сравнить. Это, конечно, был человек, но его голос… И то, как он говорил… — Петр нервно сглотнул. — Это был не то лай, не то волчий вой… Какие-то странные звуки, гортанные, почти без согласных, без ударений. Я слушал, и у меня мурашки по коже бежали. Что делал этот человек, производя такие звуки, — дрался с кем-то, или совершал обряд? Но он делал что-то очень важное, почти великое. У меня ни на миг не появилось ощущения, что я слышу деревенского идиота, случайно заблудившегося в горах. Нет, это был какой-то очень древний человек. С другим строением горла и языка. Как он мог выглядеть — не представляю.