Когда-то люди верили в сердце. Они верили, что сердце — самый главный орган, что именно в нем хранятся все воспоминания, чувства, эмоции, которые делают нас тем, что мы есть. Как жаль, что мы живем не в то время, что для нас сердце утратило особый статус и превратилась в обычный, хотя и жизненно важный орган. Один из многих.
Сердце Юханнеса билось. Я чувствовала ладонью тепло его тела, его пульс, но знала, что передо мной не Юханнес, а только мертвое тело, накачиваемое кровью и кислородом. Его больше не было. Но я все равно сняла повязку, нагнулась и прошептала ему на ухо:
— Почему? Почему ты ничего не сказал? Почему ты сказал, что счастлив? Почему ты не дал мне разделить с тобой горе? У нас ведь был шанс…
Конечно, он мне не ответил. Я выпрямилась. Провела рукой по его плечу. Кожа была такой теплой, что на секунду мне показалось, что он сейчас поднимет руку и погладит меня по щеке, как в тот первый вечер почти год назад. Я закрыла глаза и взяла его руку в свои. Она была тяжелой и безвольной. Но это была рука Юханнеса — большая и грубоватая, как у чернорабочего, но с длинными и чуткими пальцами, как у пианиста или хирурга. Я повернула ее ладонью вверх, провела пальцем по линиям, погладила подушечки пальцев, вспоминая, как они касались самых чувствительных мест на моем теле, нагнулась и поцеловала его в ладонь. Я ощутила его запах, запах его кожи, его тела.
— Доррит!
Я открыла глаза. Отпустила руку Юханнеса и повернулась.
Врач с родимым пятном сказал:
— Мне жаль. Но врачам нужно продолжать.
— Да, знаю, — ответила я, встала с табурета и, не оглядываясь, вышла из палаты.
Выйдя из операционной, он повернулся и посмотрел на меня.
— В чем дело? — раздраженно спросила я.
— Вы очень бледны, — ответил он. — У вас шок. Вам нужно с кем-нибудь поговорить — выговориться.
Я знала, что иногда шок накрывает позже и что, наверно, врач заметил у меня на лице признаки приближающегося срыва. Но не было никакого желания говорить с кем бы то ни было, тем более с ним. Чем он может помочь? Ничем. Словно прочитав мои мысли, врач ответил:
— Как вам известно, все сотрудники Блока обучены поведению в кризисных ситуациях. Пойдемте со мной в кабинет.
Ничего я об этом не знала, но позволила проводить себя обратно в комнату с окном.
Снаружи успело стемнеть. Синеватые сумерки спустились на парк.
— Присаживайтесь, — предложил врач, закрыл дверь и подергал ручку, чтобы убедиться, что та заперта.
Я села на стул, он на кровать. Я посмотрела на него взглядом, полным ненависти. Я готова была высказать ему, как уродливо он смотрится с этим ужасным родимым пятном и что, удалив его, он оказал бы огромную услугу всему обществу.
Он улыбнулся:
— Доррит, не волнуйтесь, я не буду заставлять вас говорить о ваших чувствах, я только хотел увести вас из коридора с камерами и микрофонами. Эта комната используется только персоналом, здесь мы можем говорить свободно, не боясь, что нас записывают. Я хотел отдать вам вот это.
Из кармана рубашки он вытащил маленькую пластиковую карточку с логотипом Блока и черной магнитной полосой, похожей на кредитку. Он протянул ее мне.
— И что мне с ней делать? — спросила я.
— Я… — начал он и осекся, отвел глаза, уставился в окно, где как раз зажегся фонарь, мягкий оранжевый свет вливался в синеву сумерек. Откашлявшись, врач продолжил: — Я знаю, что вы, как и все «ненужные», однажды уже потеряли всё, что имели. И вы снова можете это потерять. И я… я просто не могу смотреть на это. Вы «ненужная», и вы, конечно, могли бы предотвратить это, если бы захотели. Но вы также человек. Женщина. Беременная женщина. Забеременей вы два года назад, вы бы здесь не оказались. И у вас должно быть право иметь детей, быть с ними. И у вас, и у Юханнеса. То, что происходит, бесчеловечно.
Врач сделал паузу.
— Это, — указал он на карточку, — ключ. Он подходит ко всем комнатам и дверям, куда воспрещен вход жильцам Блока. И он подходит ко всем входным дверям тоже.
«Каким еще дверям?» — подумала я. Меня никогда раньше не посещала мысль о побеге, о самой возможности покинуть Блок. Даже в первое время, когда я безумно скучала по Джоку, даже когда я час назад дергала ручку окна, когда поняла, что в комнате нет камер, даже когда смотрела, как улетает селезень, даже когда поняла, что Юханнеса больше нет.