– Чужих? – криво усмехнулся сыщик. – Слыхали, за какие такие «чужие» грехи судью Пинского большевички в расход пустили?
– Неслыханно! В другое время я прислал бы к вам секундантов, милостивый государь. Возьмите себя в руки, наконец. А грехи…. Кто не грешен, скажите? Может быть, вы?
Судья с чувством пнул сундук ботинком и грозно сверкнул съехавшим с носа пенсне.
Наверное, им было, что сказать друг другу – злого, безжалостного, смертельно оскорбительного, – но в тот момент никто не решался. Оба лишь с тоской в глазах уставились на проклятый ящик, в котором, казалось, сидела их утка, в ней их яйцо, а в яйце игла заветная, – их игла.
Яков умоляюще простонал, вытягивая к спорщикам ладони:
– Полноте, полноте, господа. Не ссорьтесь, пожалуйста.
– В самом деле, Георгий Никанорович, – смягчил тон судья. – Уж вы выбрали время считаться, право слово. Глупо устраивать грызню раненым волкам, когда почти вся стая перебита. А бывших сыскарей, милый мой, не бывает. Как и бывших судей…
Филипп Антонович осёкся и нервно прикусил нижнюю губу.
– Прошу простить, – сухо сказал Куркевич и поправил воротник шинели. – Сорвался. Но милиции служить – никогда. Я их морды на всех столбах развешивал, когда они бандюганами числились. Ныне их объявили политическими страдальцами. Власть получили. Что ни рвань – то депутат Лёнька Полтавский с малиновым мандатом. Что ни срань – то комендант города Вовка Окурок. У каждого амбиций – до потолка, аж из трусов выпрыгивают.
Яков поёжился и робко заметил разошедшемуся товарищу:
– Говорят, их именами улицы называть стали. Герои они.
– Фу ты ну ты! – бросил сквозь зубы Куркевич. – А ничего что эти герои-бомбисты ради одного губернатора на тот свет десятки невинных спроваживали? Что женщины, что дети – всё едино. Да кто ж об этом узнает, когда документики сгорели? Хотите знать, кто сжёг?
– Не хочу, – сухо ответил судья. – Знаю.
– Отож.
При этом солдат тоже двинул сапогом по сундуку, и судорожно жуя мундштук, прошипел:
– Но кое-что осталось и на них. Сохранить бы, а? А там уж если не мы, то хоть дети наши разберутся. – Разберутся, – с дрожью в голосе прошептал Филипп Антонович. – Как же вы дальше-то намерены?
– Ну, уж кланяться я им и шапку ломать точно не буду, – заявил бывший сыщик. – Вдовы и матери их жертв мне этого не простят. Да и я себе – тоже. Не смогу я жить между «Вся власть Советам» и «Хай живее вільна Україна». Группы крови у нас разные. Вот подлечусь и на фронт.
– А я ведь, – тихо и отстранённо отозвался Яков, – женился летом. В Ялту уезжаю завтра. Новый год отмечать будем и первенца ждать.
– Опа! – воскликнул Куркевич, словно окатили его ледяной водой. – Поздравляю, студент. Мирный ты человек, Яшка. С тебя шампанское. Где гуляем, кстати?
– Эх, любезный мой друг Георгий Никанорыч, – сокрушенно вздохнул парень. – Какие нынче гульки? По улице пройти страшно.
– Полноте, юноша! – сыщик махнул рукой в сторону двери. – Всё это временный токсикоз случайно залетевшей по пьяни родины. Выкинет гадость из себя, и одумается. Но уж затем непременно зовите в гости. Не забудьте, а то прокляну.
Под оглушительный кашляющий смех Куркевича Яков показал медальон с портретом молодой рыжеволосой девушки и смущенно добавил:
– На сносях молодушка моя. Вот направил её в Ялту, там воздух чище и бульденежи. А еще персики. Ах, господа, какие там персики!
– И от меня примите пожелания счастья, – сказал судья и примостившись на крышке сундука, собрался что-то писать на белом листке бумаги.
– Кого планируете? – поинтересовался Куркевич, не переставая стрелять глазами по сторонам в поисках хоть понюшки табаку.
– Мальчик будет, – уверенно заявил Яков и впервые за всё время расплылся в улыбке.
– Откуда знаешь?
– Кто ж еще? У нас в роду все мальчики. И все Яковы.
Лицо парня засияло и мгновенно покрылось грустью от мыслей о нежной супруге, о расстоянии, которое разделят их, о персиках и о странной судьбе.
– Может, всё еще образуется, и мы им сгодимся? – с надеждой спросил он, прижимая шерсть шарфа к вспухшей щеке.
– Да на что ты им нужен, Яшка Мацых? – усмехнулся Куркевич. – Как ни крути тебя, куда ни сажай, а еврей и останешься евреем. Ни сегодня так завтра пьяная матросня выведет тебя, поставит к стенке и под дулом нагана прикажет.
– Что…прикажет? – дрожащими губами спросил Яков.
– Забыть, кто ты таков есть. Отрекись!
– Как это – отрекись?