– Неужели всё так серьёзно?
– Более чем, – совершенно бесцветным голосом ответил Лузгин. – В 1972 году за месяц до катастрофы по предсмертному фото он предсказал смерть Виктора Чистякова. Помните такого?
– Это… пародиста что ли? – поморщился книжник, пытаясь напрячь память. – Да, что-то припоминается. В двадцать восемь лет погиб, кажется.
– Угу, – кивнул начальник.
– Но ведь самолёт всё равно разбился под Харьковом.
– Увы, да. Неизвестному аспиранту тогда никто не поверил. Но как говорится, шли годы. Поэтому ваша задача: не допустить дальнейшего расследования Дела Волконской, а уж если он увидит лицо нашего человека… Вы понимаете, что будет?
Тон Лузгина становился все более напряженным, шепчущим и чуть ли не каркающим.
– Если он так опасен для нашего человека, – возразил книжник, – может, имеет смысл его…
– Раньше вы мне казались мудрее, – холодно ответил сосед. – Я приказал вам следить за ним и найти Ахиллесову пяту вашими излюбленными гнусными методами. Нашли?
– Нашел, – вздохнул книжник. – Только клюнет ли? Муравецкий – как броня, закрыт ото всех. Запугать его невозможно, подкупить – бесполезно. Никогда не был женат. Живет только работой. Друзья отсутствуют. Идеальный кандидат для трупа.
– Что вы имеете ввиду?
– О таком никто горевать не станет. Исчез и исчез себе. Людям не доверяет, потому что читает их на раз. И, в конце концов, доберется до товара раньше нас. Разрешите убрать его?
Лузгин схватил книжника за руку и крепко сжал локоть.
– Возьмите себя в руки, слюнтяй, – грозно зашипел он. – Или нам придется отказаться от ваших услуг. И тогда вы знаете, что будет.
– Знаю, – простонал книжник.
– Вот так-то лучше. Действуйте с умом, а Парисом стать еще успеете.
Лузгин хлопнул широкой ладонью по плечу щуплого старичка и вышел из машины.
Не отрывая взгляда от пианино, Муравецкий без церемоний осушил содержимое второе стакана и поднялся. Чувствуя головокружение, он облокотился о стойку инструмента, несколько раз поднял и опустил крышку, высматривая свое отражение в лаковом покрытии, щурился, будто надеясь увидеть в черном пространстве чей-то другой образ, и наконец, сжав губы, с силой захлопнул ее и глухо буркнул в пустое пространство перед собой:
– Обещаю. Все. Забивайте.
После этого он быстро вышел из кабинета и позвал Ираиду Львовну.
Через час у забора дома полковника остановилась грузовая машина, на борту которой белой краской было криво выведено: БЫСТРО ИЗБАВИМ ДОМ ОТ ХЛАМА. Трое бородатых и не вполне трезвых грузчиков вошли во двор и тут же заявили о себе:
– Мы прибыли, хозяин. Так че? Грузим?
– А что, катафалк уже прибыл? – рассеянно спросил тот, спускаясь с крыльца. – Тогда забирайте.
Работники сервиса переглянулись, пожали плечами и прошли в дом. Когда пианино вынесли, перенесли в машину и погрузили, а потом еще и громко стукнули бортом, в голове Муравецкого заиграла похоронная мелодия. Очнулся он только, когда старший из грузчиков сунул хозяину деньги и откланялся. Провожая немигающим взглядом грузовик до угла, Муравецкий неожиданно заметил стоявший неподалеку от его дома форд, который тотчас узнал. Это был автомобиль книжника. Полковник выбежал со двора и замахал рукой, но машина в тот же миг тронулась с места, и резко вывернув на дорогу, умчалась прочь.
* * *
Дверь изнутри спецхрана никак не поддавалась, с какой бы силой огромное плечо Степана ни наваливалось на ее стальную обшивку. Барабанить и требовать, чтобы выпустили, Коржиков опасался. Хотя система сигнализации и вернулась в режим ожидания вместе с раздраженными дискомфортом читателями, рассевшимися по своим местам, никто в зале и не подозревал, что рядом с ними за дверью заперт главный субъект их недавнего беспокойства. А субъект метался по комнатке, словно дикий кабан в клетке, переступая через кучки книг, топча распахнутые газеты, поднимая пыль веков, все хватался за голову и бормотал:
– Что же делать? Что делать?
Звонить шефу и объяснять, в какую глупую ловушку попал его практикант, для Коржикова было равносильно самоубийству. Оказавшись отрезанным от привычного глазу и желудку мира, Коржиков резко почувствовал знакомое урчание в животе и тотчас вспомнил, что не ел с самого утра, а бутерброды, которые с умиленной улыбкой вручила ему в дорогу Ираида Львовна, он проглотил еще час назад. Еще с детдома парня приучили к режиму в еде, да и после тетка Серафима, взявшая всеядного мальчика на воспитание, всегда первым делом интересовалась, а не страдает ли голодными обмороками ее упитанный кабанчик Степушка. И когда тот загуливался с деревенской шпаной до самых сумерек, она сама отправлялась искать его поначалу с хворостиной, а когда постарше стал, то уже и с мешочком, в котором были и блинчики, и колбаска, и молочко – на всю компанию троглодитов. Да они и сами частенько намеренно задерживали наивного простака какими-нибудь глупыми занятиями, предвкушая скорое появление их маркитантки с грузом съестного на халяву. Бывало, что и сам Степан попадал во двор к своему дружку и сразу же становился для мамаши или бабули примером своему худому сыночку. Тотчас упитанный бутуз приглашался за стол, перед ним ставили огромную миску с горячими толстыми оладьями золотисто-коричневатого цвета, которые в деревне почему-то все называли блинами, и высокую чашку с парным молоком. Для дружка Степы этот ритуал становился поистине жутким испытанием, ибо сам дрыщ тоже усаживался за стол, а дедушка по-командирски поднимал руку и командовал: «На старт! Внимание! Марш!» и дети наперегонки должны были все съесть и выпить. Не стоило и сомневаться, что лидером окажется Степан, который виновато улыбнется и попросит добавки, что с превеликим удовольствием будет исполнено. А проигравший… его вот уже пять минут, как тошнило в огороде от переедания.