– Кончай! Кончай от настоящего мужика, сука!
Но на брезгливом выражении лица женщины Леонид без труда читал: «Ты не мужик! Не способен! Не мужик! Не способен!» Тысячи молоточков звонкой дробью разносили по всему миру вести о слабых мужских достоинствах Бергера, который лишь сжимал руками вздутую пульсирующую кожу на висках и орал:
– Заткнитесь все!
Еще более оскорбленный, сын стал плевать на лицо матери – от безуспешных попыток вызвать на нем хотя б намек на якобы доставляемое удовольствие. С жестокостью мясника он все глубже входил во влагалище, вероятно полагая, что только так удастся добраться до вожделенного источника радости, и на какой-то миг садисту почудилось, будто выделился, наконец, долгожданный секрет и член заскользил вдруг плавно и легко. Однако новая волна ярости захлестнула Бергера, когда тот понял, что ошибочно принял обыкновенную мочу за нектар сладострастия, а секрет так и остался для него секретом непокорной женщины. До предела усилив темп конвульсивных движений, насильник быстро разрядился. Бросив усталый, но сытый взгляд на равнодушную мать, Леонид отчаянно зарыдал.
Спустя несколько минут он уже стоял в коридоре, угрюмый, застегивающий брюки и избегающий взгляда униженной женщины, сжавшейся в комок на диване. Когда Бергер собирался уже выйти из квартиры, мать сорвала из ушей золотые сережки с фиолетовыми глазками и протянула их сыну.
– Вот всё, что я взяла от Романа Николаевича, – тихим голоском проговорила она. – Забирай.
– Еще чего, – буркнул сын, скорчив брезгливую физиономию. – Это твои тридцать серебряников, мама.
На пороге квартиры он оглянулся и добавил:
– Прощай.
– Куда.… Куда же ты? – простонала ЭлЭс.
– На свидание с твоим Ромчиком, – послышалось в ответ. – Последнее свидание в его жизни.
Когда захлопнулась дверь, Людмила Сергеевна вскочила с дивана, и ринулась было вперед со словами: «– Сыночек! Не уходи!», но лишь надрывно взвыла от резкой боли в промежности. Затем замерла, глаза как-то хитро сощурились, а складки губ тронула ехидная улыбка.
– В добрый путь, чудовище, – прошипела королева и повернувшись к ковру, усеянному семейными фото, внезапно почувствовала тошноту и сплюнула кровью на портрет застенчиво улыбавшегося сына.
Судя по безоблачному небу и отсутствию ветра, день обещал быть солнечным. Однако в квартире Ермаковых атмосфера сохранялась довольно пасмурной. В углу дивана, подогнувши ноги под себя, укрытая пледом, всё так же сжавшаяся в комок, сидела Людмила Сергеевна и прижимала платок к вспухшей нижней губе. Она не боялась показаться явившемуся полковнику в таком состоянии: без макияжа и в синяках, с потухшими глазами и севшим голосом. Само по себе Муравецкому это говорило о многом. Если всегда стильной ухоженной женщине становится безразличен её внешний вид, тому должна быть очень веская причина. Однако шаблонная версия матери: «– Сын не вернулся ночевать» не вполне удовлетворила сыщика, внимательно осмотревшего побои на лице женщины.
Он медленно прохаживался по комнате, не говоря ни слова.
– Что вызвало гнев вашего сына? – спросил Муравецкий, поглядывая на хрустальную пепельницу, в которой золотились серьги-саламандры.
Людмила Сергеевна вздохнула и с горечью сказала:
– Всё банально как мир. Обычная ревность.
– Простите, – сказал Муравецкий и присел на диван. – Я украл ваше фото.
– Я знаю, – безучастно произнесла женщина.
– Дуров очень опасный человек, – мягко начал говорить полковник, легонько касаясь руки ЭлЭс. – Как мне разыскать его?
В ответ – глухое молчание. Детектив заметил, как Людмила Сергеевна украдкой вытащила из-под подушки чье-то фото, приложила его к губам и закрыла глаза. Знакомый ритуал заинтересовал полковника, и он деликатно попросил разрешения взглянуть на фотографию. На ней была изображена смеющаяся девочка лет пяти в платье снежинки, с короной из дождика на голове.
– Ваша дочь? – спросил Муравецкий.
ЭлЭс кивнула и хотела что-то добавить, но волнение одолело её ослабевшую душу, она прикрыла пледом лицо и затряслась. Поднеся женщине стакан с водой, Муравецкий участливо спросил: