Это были строители, которые сразу же заявили, что здесь никого нет, и что парень не туда попал. Еще они энергичными жестами дали понять, что если у молодого бичо (парень, груз.) не было срочного к ним дела, пусть он уходит и не мешает им работать. Особо говорливым был толстячок, который в отличие от своего длинного напарника, постоянно протиравшего очки грязной тряпкой, что превращало стекла в совершенно непросматриваемый предмет, окинул руками пространство и надрывно икнул.
В пространстве действительно все напоминало ремонтную деятельность: стены были покрыты мелкими дождиками побелки, пол был устлан липкой клеенкой, у стен громоздились козлы, вокруг валялись жестяные банки с разлитой краской, а поверх всего разбросаны были еще тлеющие окурки. Степан почесал в затылке и предложил мужикам все убрать и привести коридор в идеальный вид, готовый для приема важных посетителей. Строители переглянулись и лишь пожали плечами, искоса поглядывая на парня, как на сумасшедшего. Очкарик, чувствовавший себя умудренным аксакалом, надменным тоном спросил, вглядываясь в Степана сквозь зелено-коричневато-синие стекла очков:
– А вы кто такой? Начальник?
– Неа, – попросту ответил Коржиков и улыбнулся. – Просто прошу вас уйти. Так надо.
Строители не понимали такого языка. Им нужна была конкретная причина, почему они должны уходить с рабочего места в разгар трудового дня. Однако причину Коржиков назвать им не мог. Обе стороны продолжали ходить вокруг да около, мямлили что-то, переступали с ног на ноги и настороженные взгляды стали превращаться во враждебные, а фраза: «Кто ты такой?», сопровождаемая все более энергичными жестами, ничего хорошего не предвещала.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в тамбуре не возникла фигура, балансирующая костылем в руке и нагруженная всякой утварью. После пережитого волнения облик Лики выглядел по-боевому устрашающим, и когда она сбросила, наконец, свои баулы, подняв густой сноп пыли, грузины замахали руками и тотчас отступили к окну вдохнуть свежего воздуха.
– Что здесь происходит? – сквозь серый муар спросила Кобрина и несколько раз чихнула.
Степан приблизился к напарнице и пробубнил ей на ухо. В ответ та поинтересовалась:
– Денег предлагать не пробовал?
– Каких денег! – ухмыльнулся Степан, бросая косой взгляд на мужиков, неподвижно сидевших на подоконнике.
– Таких зелененьких или фиолетовых, – уточнила Кобрина.
– Им деньги не нужны, – отрезал Коржиков. – Это ж алики.
– Оба? – удивилась Лика.
Степан кивнул.
– И что? – настаивала девушка, оглядывая строителей, как пришельцев с Марса. – Алики – бессребреники что ли?
Коржиков снова кивнул и уверенно добавил:
– Пропьют. Говорю же: алики. У нас в селе каждый второй – алик.
Постучав в размышлениях костылем по ребрам валявшегося радиатора, Лика схватила Коржикова за плечо и командным тоном изрекла:
– Не умеешь ты с людьми договариваться, село. А ну-ка, идем со мной.
Уже через пять минут в анатомическом музее Суконников стоял на полусогнутых ногах, держа закрученные Степаном руки за спиной, и тоненьким голоском умолял Кобрину:
– Только не это!
А Лика проводила разоблачительный шмон, выискивая и извлекая из музейных закромов по крохам все сокровища запасливого служителя. На каждую найденную бутылку спиртного тело Суконникова реагировало очередной нервной конвульсией, изо рта вырывался глухой стон, а в глазах стояли слезы. Когда служитель ослабел настолько, что почти повис на Коржикове, тот вскрикнул:
– Хватит уже, Кобра!
На выходе до практикантов донесся хриплый голос Суконникова. Музейщик стоял посреди залы на коленях и простирал к безжалостным экспроприаторам свои костлявые руки.
– У вас нет ничего святого, – мычал он, глотая слезы.