– Может быть, ты ошиблась? – вслух произнес Муравецкий, обращаясь к Зое. – Твоя идея – лишь голая оригинальная теория, до сих пор еще неподтвержденная на практике. А если что-то пойдет не так? Если твоя мысль – такая же фантастика, как выводы Ломброзо о связи между анатомическими и физиологическими особенностями человека, благодаря которым преступления якобы совершают люди с определенной внешностью и характером? Даже я когда-то поверил в эту теорию, но твоя… Ведь если ты заблуждалась и никакой генетической метки убийцы не существует, мы будем вынуждены отпустить Дурова, хотя он – убийца.
У Муравецкого действительно сейчас были связаны руки. По закону он не имел права ни задержать, ни потребовать задержания честного в глазах полиции гражданина страны, пока вина щелкуна не будет доказана. Сколько же сил уже было потрачено, сколько людей сейчас не спали, чтобы доказать вину негодяя!
– А ведь они, – снова заговорил детектив, – поверили мне и на кону моя честь. Если я обману их надежды, то не смогу себе простить. Дуров останется на свободе, и скорей всего очередной его жертвой станет, если уже не стал, несчастный Леонид Леонидович. Может быть, придумать что-то другое?
Ни шороха листочка, ни звука цикад, ни единого знака не исходило ни из звездного неба, ни из тьмы спящих дубов, ни от напряженных черт лица Зои. Давящим душу безмолвием насытился сонный воздух. Замерло все, кроме тяжелого груза сомнений в голове детектива. Ничего не добившись от Зои, полковник встал, попрощался с ней и исчез в густых зарослях дубравы.
В кромешной мгле идти было тяжело, ветви хлестали по лицу. Под ногами мягкий дерн цепко удерживал ботинки Муравецкого, а корни деревьев так и норовили подстроить капкан незваному гостю. Пару раз полковник падал и потому схватил увесистую палку с набалдашником причудливой формы в виде головы офицера в фуражке, и стал расчищать себе путь. Когда он выбрался из чащи, раздался телефонный звонок. Ираида Львовна дико извинялась и просила Григория Михайловича прибыть по адресу ее сестры на примерку. Там уже ждали Валентина с Лизой.
Рано утром Муравецкий, прихрамывая, потому взял с собой вчерашнюю палку, вместе с Валентиной и Лизой возникли на пороге правого крыла здания больницы и не узнали коридора. Они словно попали в другое время. На стенах, окрашенных в желтый цвет, сплошь висели старинные подсвечники, по углам были установлены большие суровые иконы, перед которыми трепетали огоньки лампадок, а через весь коридор тянулись бельевые веревки, с которых свисали розоватые бинты, белые ситцевые рубахи и еще какое-то тряпье. На дверях сверкали таблички с текстом еще дореформенного правописания, а у входа в каждую палату входящих непременно встречал умывальник с однососковым клапаном и зеркальцем. Под окном все пространство занимал огромный операционный стол с муляжом человеческого тела на нем, покрытым простыней. Серьезный Суконников ни при каких обстоятельствах не хотел расставаться с любимой мебелью, и потому общим решением был взят в дело в довесок к столу. Сам же музейный служитель исполнял роль секретаря-телефониста и сидел за маленькой тумбочкой, на которой стоял рычажный телефон французской фирмы Albert Pernet. Подобные аппараты обычно использовались для связи между меблированными комнатами больших особняков, но применялись и в лазаретах. Но вот стол с муляжом привлек особое внимание детектива.
– Мы представляем обстановку так, – деловито пояснил вышедший из своего кабинета Сан Саныч, – что раненых слишком много и поэтому не хватает палат. Приходится оперировать прямо в коридоре, если вы не против нашего рвения. Прекрасный костюм, Григорий Михайлович.
Рвение Муравецкий оценил, и только теперь оглядел себя, поправил галстук, и снимая котелок, понял, что, в сущности, он – в своем времени, а именно в 1916 году. Его спутницы благодаря самоотверженным усилиям Ираиды Львовны и ее сестры, тоже превосходно гармонировали с общей обстановкой. На сестре милосердия было черное шерстяное платье с нарукавной повязкой и белым передником. Плечи покрывала бархатная кружевная пелерина, а сразу преобразившееся лицо окаймляли складки апостольника. Под платьем, вероятно, был зафиксирован жесткий корсет, отчего Валентина приосанилась, и горделиво посматривая на окружающих, как на челядь, покатила Лизу в палату. Муравецкий вслед Вале попросил ту быть попроще, но дама не захотела его услышать.