– А вы? Почему вы не сбежите?
Феодосия опустила взгляд.
– А я не могу. Меня будут искать. А если я буду с вами, то только беду накликаю на вас.
– Да нет же! Нас тоже ищут, но ведь не найдут!
– Но вы то не самые богатые люди страны. Вас кто увидит – умысла дурного не придаст. А я другое дело.
– Феодосия.
– Я все сказала.
– А я нет, я не все сказал. Вы нас всех приютили. Никто не уйдет никуда без вас.
– Тогда мы все погибнем.
– Либо же никто себя губить не будет. Поедемте тогда с нами. Мы вас спрячем среди нас то, никто вас не заметит.
Феодосия долго думала, но после тихо-тихо сказала:
– Нет. Я старообрядческой веры и стоять буду за нее до конца. Я покажу людям то, что значит, веровать по-настоящему. Я не знаю наверняка, но чувствую, что так будет лучше. А вам спасаться надо. У нас с вами разные пути.
Серафим долго и пристально смотрел на женщину перед ним. Он поднялся.
– Есть у нас уже и старые люди и больные. Куда прикажите бежать?
– В леса. Как можно дальше от Москвы.
Сердце Серафима защемило. Он чувствовал, как нарастала паника. Старик не хотел сдаваться, хотел убедить Феодосию согласиться с ним уйти, но как этого добиться он не знал.
– Не суровься. Как должно быть, так и будет.
Вышел Серафим от туда сер как смерть. Не видел ничего и никого, понимая, какие перемены его ждут. Он шел по привычной, уже выработанной дороге к месту могилки жены.
Боль и без того постоянно преследовала его, но теперь же он должен будет попрощаться даже с такой возможностью с нею видеться.
Что за вечные испытания, что за страдания, за что такие муки, за что? А если с детьми что-то случится? А если могилу растопчут? Кто за ней тогда будет ухаживать? Да никто, в том то и дело!
Вновь он здесь, вновь на этом месте, быть может, в последний раз. Он рыдал, забывая о зимнем холоде, что примораживал его слезы к щекам.
Вдруг послышался звук позади .
Серафим обернулся. Там стояла та девочка, что подобрали с улицы. Она большими глазами смотрела на происходящее, стоя за небольшим деревцем.
Она вздрогнула, поняв, что ее заметили.
– Дядя Серафим, а чего плачете вы? Разве… разве плачут взрослые люди, не дети малые, а люди, прожившие столько лет? – боязливо спросила та.
– Плачут, дочка, еще как плачут, – ответил он, – Плачут, кричат, страдают.
Девочка встрепенулась от прозвучавшего вскользь «дочка», но ничего не сказала. Она молча подошла к нему, выходя из-за дерева, приблизилась к могиле.
– Кто тут?
– Жена моя, Авдотьей ее звали, – говорил он, вытирая слезы, – каждый раз как сюда прихожу…
Девочка полупустыми глазами долго-долго смотрела на деревянный крест, возвышающийся над могилкой.
– Твои родители, должно быть, тоже?
– Нет у меня их. И не было никогда.
– Ну как же…
– Вот так. Бабушка одна меня приютила, да и та умерла. В ее доме окна да двери заколотили, а я на улице так и осталась. Она единственная была, кто любила меня.
Серафим помолчал с минуту, а после сказал.
– Нет. Не любила. По-прежнему любит. Любовь – это то, что никогда и никуда не пропадёт. То из немногих вечных, что есть на земле нашей грешной. У человека уж тело разложилось, а его всё любят, и он точно так же любит. И человека не может никто не любить. Перед Господом Богом мы все одинаковы, все под любовью высшей: и святые, и грешники, будь то господин, властелин государства великого, или крестьянин самый обычный.
– А все ли этой любви достойны? Кто-то живет, всю себя отдает человеку, который для нее никто, а кто-то за свою жизнь только и делает, что страдания приносит.
– Все достойны. Ты знаешь, ради кого Христос в мир наш земной приходил? Ради святых, ты думаешь? Ради добродетелей? Нет. Ради тех, кто его распял, ради тех, кто в него кидали камнями, ради тех, кто жил бесстыже. Ради грешников он пришел. Ради них страдал как самый последний преступник. Сколько ж любви в нем ко всем? Столько любви к тем, кто даже себя сам терпеть не могут, кому от своих же поступков тошно, а он их любит, даже таких: косых и рябых, мерзких и аморальных.
– Но если есть Бог, то почему тогда все это происходит? Почему? Почему он не остановит весь этот ужас? Почему он допускает его? Или ему нравится, чтобы людям плохо было, чтобы те мучились от жизни своей?
– А почему мы должны только праздновать? Господь дал нам свободу, дал волю выбора. Мы можем поступать так, как захотим. Именно так и проверяется душа. Только в состоянии воли она может показать себя истинную. Жизнь земная нам самим нужна, не Ему, чтобы поняли мы сами, кто мы такие. Ничего в жизни не дается, с чем мы бы справиться не могли. Пока бишь мы руки не опустим – мы сможем идти все дальше и дальше. Через все испытания возможно пройти. Да только вот, хочет ли этого человек? Хочет ли он этого по-настоящему? Кабы хотели люди жить в мире, быть добродетелями, тогда то и воцарились Божьи законы среди нас. Но мы, искушенные грехами, этого не хотим. Все мы говорим о том, как плохо живется. Поговорим, да послушаем, головой покиваем, а затем вновь ко греху возвращаемся раз за разом, даже сами с себя начать боимся, найти всю эту грязь в себе самом, да начать бороться. Не нужно все это человеку, потому и происходят все эти ужасы. Не Бог в том виноват, а сами мы. Разве был бы человек без права выбора? Был бы человек без воли мысли? Был ли человек человеком, если бы он полностью подчинялся воле Божьей? Была бы вера верой, знай мы наверняка, как все устроено? Ни один священник мира тебе не расскажет, как все на самом деле сотворено. Только лишь верить остается. Вера да любовь – вот нескончаемое да несвержимое. Коль пропадает любовь али вера – не было это ни любовью, ни верой. Это могло быть страстью, надеждой, но вера и любовь не пропадают в никуда, не появляются из ниоткуда.