Куайн считает, что когда наружные силы вторгаются в доступные человеческому восприятию области, они оставляют звуковые и видимые следы, и эти шумы и знаки побуждают делать предположения о том, что в действительности происходит, и позволяют формировать концепции относительно происходящего. Ни одно утверждение относительно следов такого воздействия не способно охарактеризовать всю историю и картину в целом. (Это есть принесший Куайну немалую известность холизм, позаимствованный Куайном из работ физика и философа Пьера Дюгема (1861-1941); см. «Две догмы эмпиризма», 41.)
Предположим, что внешние силы произвели еще одно воздействие на людей и им приходится тогда пересматривать созданные ранее концепции о том, что происходит в реальном мире. Возможно, раньше люди утверждали, что все лебеди — белые, а теперь люди столкнулись с тем фактом, что кто-то увидел черного лебедя. Существует множество способов отреагировать на этот новый чувственный опыт. Можно отбросить старые представления о том, что все лебеди — белые. Можно продолжать утверждать, что все лебеди — белые, а новое наблюдение отбросить, как своего рода иллюзию. Можно продолжать утверждать, что все лебеди — белые, принять, что существует один черный лебедь, и отвергнуть принцип, который исключает сосуществование тех и других. Можно высказаться как за, так и против каждого из этих вариантов. Например, можно обратить внимание на легкость внедрения новой концепции с учетом всех возможных последствий. Но в смысле и значении каждого из этих вариантов выбора, рассмотренных по отдельности, нет ничего, что могло бы заставить предпочесть один вариант другому.
Истинной мишенью Куайна является, следовательно, идея о том, что каждое индивидуальное утверждение находится в особых отношениях с различными данными чувственного опыта, то есть либо подтверждает, либо опровергает их. Эта идея и есть вторая догма, упомянутая в эссе, хотя сам автор считает, что «по сути... эти две догмы идентичны» (там же). Аналитическая истина — это истина, которая принимается при любом возможном чувственном опыте. Но для Куайна все эти разграничения лишены смысла. Любая истина, которую мы принимаем (даже истина о том, что все холостяки — это неженатые мужчины), является для него частью всеобщей истории о том, что делается в мире, и если наш чувственный опыт изменится, то любая истина может оказаться ложной. Например, если бы мы отметили высокую, но не абсолютную корреляцию между отсутствием жены и некоторым психологическим свойством, и если бы мы сочли более удобным связать одиночество со вторым условием, а не с первым, то нам пришлось бы признать существование женатых холостяков. Точно так же синтетическая истина — это истина, которую мы якобы опровергаем или подтверждаем каким-то чувственным опытом. Но такое условие также не имеет смысла для Куайна. Любую принятую нами истину можно сохранить, невзирая на противоречащие свидетельства, если мы введем в принимаемую нами картину мира соответствующие уточняющие поправки. Самая очевидная из них — это отбросить очевидность как досадную иллюзию.
В случае с холостяками сам собой напрашивается естественный протест: если принять, что «существуют женатые холостяки», то тем самым мы изменим значение слова «холостяк». И действительно, в своих поздних сочинениях Куайн высказывается в таком духе. Комментируя случай «девиантного логика», пытающегося обойти требования непротиворечивости высказывания с помощью утверждений типа: «Это о том, как вещи существуют, а это не о том, как они существуют», — Куайн считает это примером нестандартного употребления языка — таким же, как неверное употребление частицы «не». «Здесь мы видим главное затруднение девиантного логика, — пишет Куайн. — Когда он пытается отрицать некое учение, он просто подменяет субъект» («Философия логики», 81). Правда, в «Двух догмах эмпиризма» Куайн не проявляет такой склонности к компромиссу, и главной целью его критики является идея о том, что каждый фрагмент языка имеет собственное, единственное и уникальное значение, которое может сохраниться или исчезнуть при изменении основной доктрины.