а так игристо, с осознанием своей власти. В июне море самоутверждается, в июле любит и
греется, в августе оно прогрето, готово к предстоящему одиночеству и уже успело
напустить своих заклинаний в ноздри и уши многих несчастных романтиков.
На улице не было ни души. Молодежь не разгуливала по Спортивной набережной –
погода была не та. Песок был испещрен дождевыми каплями, словно осколками снарядов.
Ботинки увязали в песочной каше. Я оглянулся на здание отеля – неживые окна, все спят.
Еще закрывая свою комнату, я обратил внимание на соседний номер – на номер Миры,
912. Он был заколочен досками. Глупо выглядит, особенно в гостинице. Стало быть, и
Мира исчезла. И ее сын, мой друг, бармен Серега – его тоже нигде не видно.
Все меня покинули. Я остался один на один с Владивостоком.
Я пошел наверх. Названия улиц были созвучны друг с другом в причудливой сине-
ржавой опере, и одна сменяла другую, поочередно беря на себя роль ведущего
инструмента в оркестре: Тигровая, 1-я Морская, Крыгина, Посьетская, Верхнепортовая,
Сипягина… В этом районе город вытягивается на юг и, собственно говоря, заканчивается.
Он заканчивается Токаревским маяком, этой люцерной водоплавающих скитальцев.
Дальше – остров Русский, а еще дальше – добрая половина глобуса голубых морей.
Здравствуй, Тихий океан. Этот район города называется Эгершельд. Настоящая фамилия
которого звучала как Егершельд. На привокзальной площади старушки-торговки цветами
машут рукой по направлению от центра и говорят «Гершельд»: это вам надо на Гершельд,
вон туда. Редуцируют благородную Э.
Я шел под дождем уже целый час, и мы оба продолжали – и я, и дождь. И мы оба
уходили в землю: дождь моментально, ну а я тянул время, стараясь не углубляться в
подтекст падения, ведь где земля, там и могила, а мне уже осточертели такие мысли,
оставим прерогативу ухода в грунт слезкам небесным, а не мне. Хватит с меня и того, что
промок насквозь, бери и выжимай.
Владивосток, я хочу остаться с тобой. Мне больше не нужно никуда бежать. Но ты –
порывистый, своенравный, крутоподъемный. У тебя полно лестниц и опасных спусков, у
тебя есть оружие, форты и военные корабли. У тебя была моя Аня, и она тебя любила. А у
меня ее не было, и она меня не любила. Но я люблю тебя, Владивосток, и, кто знает,
может это Аня говорит сейчас, но моя личная Транссибирская магистраль закончена.
Владивосток, тебя основали и обустроили сильные и смелые люди, и ты требуешь той
же силы и смелости от всех твоих обитателей..
Я забрался на эту верхатуру на Эгершельде, и все было так далеко, море и маяк были
внизу, город – позади, дождь – по-прежнему сверху и повсюду. Я сел на какой-то большой
камень и с третьей попытки прикурил сигарету. Я ждал. Когда еще только начал
переписывать Анины диктофонные наговорки, у нее был такой эпизод, дескать, когда
стоишь на вершине этой сопки на Эгершельде, Владивосток думает, что ты дезертируешь,
превращается в огромную щупальцу осьминога, выходит из воды, хватает тебя и
закидывает обратно в центр.
Я ждал. Как ни крути, но даже топографически окраина города здорово смахивает на
щупальцу. Ассоциативное мышление. Перед нашей поездкой на Хасан был забавный
случай. Аня носила браслет, на котором был серебряный якорь. Маленький, еле
разглядишь, но якорь. И он случайно зацепился то ли за ворс кресла в номере, то ли за
что-то похожее. Так как детали якоря были крошечных размеров, и он висел на браслете,
сама Аня не могла сама высвободиться из текстильного плена и окликнула меня. Я
вопросительно посмотрел на нее, сначала не понял, что случилось. Аня показала другой
рукой на свое запястье, рассмеялась и сказала: «Взгляни, а я пришвартовалась! Теперь уже
никуда отсюда не денусь!»
Что лежит на дне твоем, Владивосток? Какие тайны скрывает море твое? Какую
ядовито-ягодную, фиолетовую мистику прячут августовские ночи? Дай мне остаться здесь
навсегда.
Владивосток… Ты провожаешь суда в далекий путь, ты знаешь заранее, что их там
ожидает. Ты смеешься с мачт «Паллады» по-язычески безумным ветряным смехом,
Владивосток! Так позволь мне быть с тобой, дышать тобой и отражаться в волнах твоих с
такой огромной высоты, как сейчас.
Я лег на землю. Сырую, ночную и холодную. Я пришвартовался.
26 глава.
«Ю» - Юл Бриннер
«Юл Бриннер (англ. Yul Brynner, 11 июля 1920, Владивосток —10 октября 1985, Нью-
Йорк) — американский актер театра и кино.
Сын приморского предпринимателя Бориса Бриннера. Первую роль сыграл на
телевидении в 1944 году - в сериале «Мистер Джонс и его соседи». В конце 40-х годов
недолго работал режиссером и продюсером на ТВ, после чего полностью
переключился на актерскую деятельность. В кинематографе как актер Бриннер
дебютировал в 1949 году - в фильме «Порт Нью-Йорк».
Прославился своими актерскими работами в фильмах «Король и я» (1956, роль короля
Сиама), «Анастасия» (1956, роль князя Бунина), «Братья Карамазовы» (1958, роль
Дмитрия Карамазова), «Соломон и Шеба» (1959, роль Соломона), «Тарас Бульба»
(1962, роль Тараса Бульбы), «Адиос, Сабата!» (1971, роль Сабаты) и ряде других.
Однако по-настоящему культовый статус приобрел, снявшись в роли отважного
стрелка Криса Адамса в легендарном вестерне режиссера Джона Стэрджеса
«Великолепная семерка» (1960), который, в свою очередь, был своеобразным ремейком
шедевра Акиры Куросавы «Семь самураев». Любопытно, что спустя полтора десятка
лет в точно таком же имидже Бриннер снялся в фантастическом триллере
режиссера и писателя Майкла Крайтона «Мир Дикого Запада» (1974), где он сыграл
спятившего робота-ковбоя, неутомимо преследующего несчастных посетителей
парка развлечений будущего. Умер Юл Бриннер 10 октября 1985 года в Нью-Йорке от
рака легких.»
(источник: inoekino.ru)
На похороны Аниного папы собралась добрая половина населения города Артема. Я
торжественно примкнул к печальной процессии. Всё заканчивалось прозаичнее не
придумаешь. Особенно момент, когда я, с двумя скорбными гвоздичками выстоял в
очереди провожающих в последний путь, и увидел то, чего все с нетерпением ожидали. Я
увидел в гробу своего отца.
Пространство вновь расслоилось по своим хитрым и противоречащим здравому
смыслу законам. Мне был необходим кто-то рядом. Например, Мира, которая с
заговорщицким видом сейчас прошептала бы: «Ну я же говорила!».
С другой стороны, теперь мозаика-паззл почти полностью была сложена. Меня зовут
Андрей, как и мертвого старшего брата Ани. Я нашел у нее в бардачке свой дневник,
оформленный под ее роман, в котором повествование ведется от лица этого самого брата.
И я, и Аня не ладили с отцом. Отец-тиран занимал высокую должность, был уважаемой
персоной.
Только одно не дает мне покоя. Сам я жив или мертв? По законам мыльной оперы,
меня во младенчестве увезли из Владивостока, где все решили, что я умер, и воспитывали