«Нет, — признал Китуорт, — с большим трудом. Впрочем, иные женщины стерпят и побольше, чем мужчина…»
«Как бы то ни было, — добавил Эпплшоу, — он не выносит вида женщин».
«Странно, — сказал Китуорт. — Слышал, его родичи совсем иные».
«Насколько мы знаем, да, иные, — ответил Эпплшоу. — Видал их. Но мистер Эверсли не такой. Он их не выносит».
«Наверно, так же как и собак», — вставил Китуорт.
«Да уж, ни одна собака к нему ни в жисть не привыкнет, — согласился Эпплшоу. — И он так боится собак, что их нельзя пускать внутрь. Говорят, ни одной не бывало там с тех пор, как мистер Эверсли родился. Да уж, и ни единой кошки, ни единой».
Еще я услышал, как Эпплшоу сказал:
«Он построил музеи, и павильоны, и башни — остальное построили еще до того, как он вырос».
Высказываний Китуорта я по большей части не слышал, он говорил очень тихо. Раз только услышал, как Эпплшоу ответил:
«Порою он такой же тихий, как и любой другой человек, — рано тушит свет и спит спокойно, насколько мы знаем. А иногда вот не спит всю ночь, и в каждом окне горит свет… или ложится спать за полночь. Кто дежурит по ночам, не сует нос в его дела, если только мистер Эверсли не подаст сигнал о помощи, что бывает нечасто, не чаще двух раз за год. В основном он такой же тихий, как ты или я, — до тех пор, пока его слушаются. Вообще, нрав у него вспыльчивый. Он тотчас впадает в ярость, если кто-нибудь быстро не откликнулся, и так же выходит из себя, если смотрители приближаются к нему без спроса».
В долгих невнятных шепотках я уловил немногое. Например:
«О, тогда он никого к себе не подпускает. Можно услышать, как мистер Эверсли по-детски рыдает. Когда ему хуже, опять же — по ночам, можно слышать, как он воет и вопит, как заблудшая душа».
Или:
«Кожа чистая, как у ребенка, не более волосат, чем мы с тобой».
Или:
«Скрипач? Ни один виолончелист с ним не сравнится. Я слушал его часами. Впору задуматься о своих грехах. А потом вдруг тон переменится, и вот ты уже думаешь о своей первой любви, и весеннем дожде, и цветах, и как ты был ребенком на коленях у матери. Сердце так и разрывается…»
Важнее всего мне показались следующие две фразы:
«Он не потерпит чьего-либо вмешательства».
И:
«Как он запрется, ни единый замок не тронут до самого утра».
— Что теперь думаешь? — поинтересовался у меня Туэйт.
— Звучит так, — ответил я, — словно это место — одноместный дурдом для чокнутого с долгими периодами ремиссии.
— Да, похоже на то, — сказал Туэйт, — но тут, кажется, имеет место нечто большее. Не все услышанное я могу собрать воедино. Эпплшоу сказал одну вещь, не идущую у меня из головы до сих пор:
«Видеть его в мыле было жутко».
А Китуорт однажды сказал:
«Яркие цвета рядом с этим, вот из-за чего у меня кровь стынет в жилах».
И Эпплшоу повторял одно и то же разными словами, но одинаково значительно:
«Ты никогда не перестанешь бояться его. Но будешь уважать все больше и больше, почти полюбишь. И бояться будешь не вида, а его жуткой мудрости. Нет человека мудрее, чем мистер Эверсли».
Однажды Китуорт сказал:
«Не завидую Стурри, запертому там вместе с ним».
«Ни Стурри, ни кому бы то ни было из нас, самых доверенных пока что людей, не позавидуешь, — согласился Эпплшоу. — Но ты свыкнешься, как и я, если ты и вправду тот, кем я тебя считаю».
— …Вот и все, что мне удалось услышать, — продолжал Туэйт. — Остальное узнал из наблюдений и поисков. Я удостоверился в том, что «павильоном» они называют обычный дом. Но иногда мистер Эверсли проводит ночи в той или иной башне, предоставленный сам себе. Свет там порой гаснет после десяти или даже девяти; в другие разы горит и после полуночи. Бывает, что мистер Эверсли возвращается поздно, к двум или трем. Я тоже слышал музыку — скрипку, про которую упомянул Эпплшоу, а еще орга́ н. Но никакого плача или воя. Этот человек — определенно псих, судя по скульптурам.
— Скульптурам? — переспросил я.
— Ага, — сказал Туэйт, — скульптурам. Огромные статуи и группы статуй, все — в виде каких-то гротескных людей с головами слонов или орланов. Техника исполнения до одури безупречная. Они растыканы по всему парку. Мелкое квадратное зданьице между зеленой башней и павильоном — его мастерская.
— Похоже, ты отлично знаешь это место, — сказал я.
— Да, — согласился Туэйт, — я очень хорошо его изучил. Сначала я пробирался такими же ночами, как эта. Потом рискнул заглянуть туда в звездную ночь. Затем и при лунном свете. Мне ни разу не было страшно. Я сидел на ступенях перед павильоном в час ночи — ничего. Я даже пробовал оставаться там на день, прячась в кустах, надеясь увидеть его.