— И увидел? — спросил я.
— Ни разу, — ответил Туэйт, — но я слышал его. С наступлением темноты мистер Эверсли ездит на лошади. Я видел, как лошадь вели взад-вперед перед павильоном, пока не стало слишком темно, чтобы я мог разглядеть ее в темноте из укрытия. Слышал, как она проходила мимо меня во тьме. Но так и не смог застать лошадь на фоне неба, чтобы увидеть седока. Прятаться и идти с ней рядом по дороге — не одно и то же.
— И ты не видел мистера Эверсли за весь день, что провел там? — допытывался я.
— Нет, — сказал Туэйт, — не видел. Я тоже был разочарован. Но к входу в павильон подъехал большой автомобиль и остановился под въездной аркой. Когда он проезжал по парку, в салоне никого не было, кроме шофера спереди и ручной обезьянки где-то на заднем сиденье.
— Ручной обезьянки! — воскликнул я.
— Да, — сказал он. — Знаешь, как собака вроде ньюфаундленда или терьера сидит в машине и выглядит такой важной и значительной, сама не своя от чувства собственной важности? Ну так эта обезьяна сидела ровно так же, крутя головой туда-сюда и таращась по сторонам.
— А как она выглядела? — спросил я.
— Наподобие обезьяны с собачьей мордой, — сказал Туэйт, — похожей на морду мастифа.
Риввин хмыкнул.
— Мы теряем время, — продолжал Туэйт, — а нам ведь еще дело делать. Короче говоря, стена — их единственная защита, собаки нет — может, из-за той ручной обезьянки или еще чего. Каждую ночь они запирают мистера Эверсли с одним слугой, заботящимся о нуждах этого чокнутого. Они никогда не вмешиваются, какой бы шум ни услышали, какой бы свет ни увидели, если только не раздастся сигнал тревоги. Я смог обнаружить сигнальные провода — их-то ты и перережешь. Вот и все. Ты в деле?
Риввин сидел близко, почти что на мне. Я ощущал его огромные мускулы и рукоять пистолета у своего бедра.
— Я в деле, — сказал я.
— По собственному желанию? — уточнил Туэйт.
Рукоять пистолета шевелилась в такт с дыханием Риввина.
— Да, по собственному желанию, — подтвердил я.
Туэйт вел нас пешком так же уверенно, как вез в машине. Это была самая безмолвная и мрачная ночь в моей жизни: ни единого огонька, ветра, звука или запаха, способных служить нам ориентиром. Сквозь этот туман Туэйт шел так быстро, будто держал путь к собственной спальне — ни на миг не теряясь.
— Вот это место, — сказал он возле стены и направил мою руку к рым-болту в траве у его ног. Риввин подставил ему спину, а я забрался на них обоих. Стоя на цыпочках на плечах Туэйта, я едва мог ухватиться пальцами за карниз.
— Встань мне на голову, болван! — прошептал он.
Я схватился за карниз; взобравшись, спустил вниз один конец веревочной лестницы.
— Скорей! — выдохнул Туэйт снизу.
Натянув лестницу, я спустился и почти сразу нащупал в траве второй рым-болт. Тут же привязав лестницу, я дернул ее, подавая сигнал. Риввин перебрался первым, за ним влез Туэйт. Проведя нас через парк и остановившись, Туэйт схватил меня за локоть и спросил:
— Видишь какие-нибудь огни?
— Ни единого, — ответил я.
— И здесь, — сказал он, — ни одного огонька. Во всех окнах темно. Нам повезло.
Туэйт снова повел нас. Когда он остановился, то бросил лишь:
— Здесь ты залезешь. Перережь каждый провод, но не трать время впустую и не разрежь один провод дважды.
Его инструкции были детально точны. Я нашел каждый выступ и каждую опору, как он меня и учил. Но мне понадобилась вся моя выдержка. Я понял, что такие тяжеловесы, как Туэйт и Риввин, не смогли бы провернуть это. Вниз я спустился усталым и трясущимся.
— Только один глоток! — сказал Туэйт, передавая флягу. Затем мы пошли дальше. Ночь была так темна, а туман столь плотен, что я не видел очертаний дома, пока наш отряд не уперся в самую стену.
— Здесь ты войдешь, — указал Туэйт.
И вновь я понял, почему они взяли меня с собой. Никто из них не смог бы протиснуться в эту щель в каменной стене. Даже мне едва удалось. Внутри вместо стремительного падения, коего я боялся, меня ждало приземление с едва уловимым хрустом: в том контейнере был не антрацит, а каменный уголь, как и в контейнере под окном. Эта удача меня воодушевила, и окно я открыл без особого труда. Риввин и Туэйт скользнули внутрь. Мы спустились ниже на четыре или пять ступеней и оказались на твердом полу. Риввин смело посветил вокруг электрическим фонариком. Мы находились меж аккуратно расставленных угольных контейнеров и стоящих плотно, группой, печей. В открытом пространстве, куда мы попали, ни с одной стороны дверей не оказалось. На миг я увидел чередующиеся окна и скаты для угля над контейнерами, две большие панели из блестящей цветной плитки, аккуратную кирпичную кладку, свежевыкрашенное черное железо, ярко-белый асбест в медных кольцах, а также черную пустоту промеж двух печей. К ней-то — наполовину услышал, наполовину почувствовал я — Риввин и повернулся. Остаток пути вел он, Туэйт следовал за ним, а я по большей части ступал за Туэйтом на ощупь, нередко судя о том, где мои товарищи по преступлению стояли или шли, полагаясь на сочетание чувств, не являющихся ни слухом, ни осязанием, но как минимум частью и того и другого. Когда фонарик Риввина снова загорелся, мы оказались в проходе с цементным полом, кирпичными стенами и дверями по обоим его концам, а напротив нас двери выстроились запутанным рядом. Во тьме, обступившей нас после вспышки света, я последовал за остальными направо. Пройдя через дверной проем, мы замерли, тихо дыша и вслушиваясь. Когда Риввин осветил окружавшую нас обстановку, мы увидели тысячи бутылок, стоящих наискось, горлышком вниз, на ярусах высоких, до потолка, стеллажей. Протискиваясь меж них, мы обошли кругом весь подвал, но так и не обнаружили ни единой двери, кроме той, через которую вошли. Риввин тихо заворчал, Туэйт нас подтолкнул, и мы прошли обратно через весь проход. И вновь мы оказались в винном погребе — точь-в-точь как тот, что нами был покинут, такой же необычный.