— Два? — переспросил Ван Ритен.
Этчем снова покраснел.
— Я видел его, — признался он, — сквозь прореху в стене хижины. Чувствовал, что должен присмотреть за ним… как за невменяемым.
— Да уж вряд ли он вменяем, — согласился Ван Ритен. — И вы дважды видели, как он это делает?
— Я предполагаю, — сказал Этчем, — что он сделал то же самое и с остальными.
— Как много у него их было?..
— Очень много.
— Он ест?
— Как волк, — сказал Этчем. — Ест за двоих носильщиков.
— Передвигаться может?
— Ползает и стонет.
— А жар слабый, вы говорите…
— Достаточный и частый.
— Он бредил?
— Лишь дважды, — ответил Этчем, — когда открылась первая язва и еще раз — позднее. Стоун тогда никому не разрешал приближаться. Но мы слышали, как он говорил и говорил без остановки. Это очень пугало местных.
— В бреду он говорил на их тарабарщине? — спросил Ван Ритен.
— Нет, — сказал Этчем, — но говор был похожий. Хамед-Бургаш сказал, что он говорил на языке балунда. Я его плохо знаю. Языки даются мне нелегко. За неделю Стоун освоил язык мангбатту на том уровне, для какого мне потребовался бы год. Но, кажется, я слышал слова, похожие на мангбатту. В любом случае носильщики мангбатту были напуганы.
— Напуганы? — переспросил Ван Ритен.
— Так же, как и занзибарцы, даже Хамед-Бургаш, и я сам, — сказал Этчем, — но только по другой причине. Видите ли… командир говорил двумя голосами.
— Двумя голосами, — повторил Ван Ритен.
— Да. — Этчем разволновался еще сильнее. — Двумя голосами, будто это был разговор. Один голос принадлежал ему, а другой — тихий, тонкий и блеющий, какого я никогда раньше не слышал. Кажется, я разобрал некоторые слова, произнесенные низким голосом, вроде известных мне слов мангбатту — недру, метабаба и недо, что значит «голова», «плечо» и «бедро», а также, возможно, кудра и некере — «говорить» и «свисток». А в речи визгливого голоса проскочили матомипа, ангунзи и камомами — «убить», «смерть» и «ненависть». Хамед-Бургаш сказал, что тоже их слышал. Он лучше знает язык мангбатту.
— Что сказали носильщики? — спросил Ван Ритен.
— Они сказали: «Лукунду», — ответил Этчем. — Сам я не знал этого слова. Хамед-Бургаш сказал, что на языке мангбатту это значит «леопард».
— На языке мангбатту это «колдовство», — поправил Ван Ритен.
— Неудивительно, что они так думают, — сказал Этчем. — Того дуэта из голосов, как по мне, вполне довольно, чтобы любой поверил в черную магию.
— Один голос отвечал второму? — как бы между прочим уточнил Ван Ритен.
Загорелое лицо Этчема вмиг сделалось серым.
— Иногда говорили оба сразу, — прохрипел он.
— Оба сразу! — Ван Ритен покачал головой.
— Остальным тоже так показалось, — сказал Этчем. — И это еще не все… — Взяв паузу, он несколько секунд беспомощно взирал на нас. — Человек способен говорить и свистеть одновременно? — спросил он.
— Что вы имеете в виду? — не понял Ван Ритен.
— Мы слышали глубокий, низкий, грудной баритон Стоуна, а между словами слышался другой звук: резкий, пронзительный, иногда чуть надтреснутый. Вы ведь знаете, что, как бы ни старался взрослый мужчина издать тонкий и высокий свист, он у него все равно будет отличаться от свиста мальчика, женщины или маленькой девочки. У них свист больше похож на дискант, что ли. Так вот, если вы можете представить себе совсем маленького ребенка, который научился свистеть, причем практически на одной ноте, то этот звук был именно таким — только еще более пронзительным на фоне низких тонов голоса Стоуна.
— И вы не пошли к нему? — вскричал Ван Ритен.
— Вообще, он не склонен к угрозам, — сказал Этчем, — однако пригрозил нам — без лишних слов и не в порыве безумия, а тихо и уверенно, — что если хоть один из нас, включая меня, подойдет к нему, пока с ним творится подобная беда, то этот человек поставит жизнь на кон. И дело не в самих словах, а в том, как Стоун их сказал. Как будто царь распоряжался о том, чтобы подданные уважили его покой на смертном одре. Никто бы не смог ослушаться.
— Понятно, — коротко бросил Ван Ритен.
— Он очень плох, — беспомощно повторил Этчем. — Я подумал, быть может… — Его глубокая привязанность к Стоуну и подлинная к нему любовь проглядывали сквозь щит его военной выправки. Превозносить Стоуна явно было его главной страстью.
Как многие компетентные люди, Ван Ритен склонялся к беспощадному эгоизму. В тот самый момент это качество и проявилось. Он сказал, что мы день ото дня рискуем жизнями так же, как и Стоун; он не забыл о кровных узах и предназначении исследователей, однако не было смысла подвергать опасности одну группу ради сомнительной пользы для человека, которому, вероятно, уже не помочь. Добывать пропитание — это серьезная задача для одной группы, а если нас объединить, дело станет вдвойне труднее и риск столкнуться с голодом сделается слишком велик. Если мы отклонимся от нашего маршрута на семь дней — тут он, конечно, похвалил навыки Этчема, — это может сгубить всю нашу экспедицию.