Остальные два занзибарца поохотились достойно. Хотя все в лагере недоедали, речи о голоде не шло. Стоун лежал на брезентовой койке; подле находился своего рода складной походный столик наподобие турецкого табурета. На нем стояли фляжка, несколько склянок, часы Стоуна и его бритва в футляре.
Стоун был чист и не показался мне изморенным, однако был совершенно не в себе — в сознании, но недвижим; он не командовал и не сопротивлялся. Похоже, он не видел, как мы вошли, и не замечал нашего присутствия. Я бы в любом случае узнал его. Конечно, его мальчишеский задор и красота пропали абсолютно, но голова еще больше теперь походила на львиную: волосы — по-прежнему густые, русые и волнистые, а плотная, курчавая светлая борода, отращенная за время болезни, не изменила его. Стоун был все таким же крупным и широкоплечим. Однако глаза его потускнели, он бубнил и бормотал почти бессмысленные слоги, даже не слова. Этчем помог Ван Ритену раздеть и осмотреть больного. Стоун находился в хорошей форме для человека, прикованного так долго к постели. Шрамы имелись только на коленях, плечах и груди. На каждом колене и поверх коленных чашечек виднелось с десяток круглых рубцов и не менее дюжины — на каждом плече, все — спереди. Два или три рубца показались совсем еще свежими, еще четыре-пять — едва затянулись. У Стоуна выросли только две свежие опухоли, по одной на каждой грудной мышце. Опухоль слева располагалась выше и дальше, чем правая. Они не походили на фурункулы или карбункулы — скорее будто что-то тупое и твердое вырывалось из относительно здоровой и несильно воспаленной плоти.
— Мне не стоит их разрезать, — сказал Ван Ритен, и Этчем согласился.
Они устроили Стоуна как можно удобнее, и перед закатом мы еще раз навестили его. Он лежал на спине, его массивная грудь высоко поднималась, но сам он пребывал в некоем забытьи. Мы оставили с ним Этчема и удалились в соседнюю хижину, предоставленную нам. Звуки джунглей здесь не отличались от тех, что мы слышали на протяжении последних месяцев, и вскоре я быстро уснул.
…В какое-то мгновение среди непроглядной тьмы я поймал себя на том, что не сплю и прислушиваюсь. Я слышал два голоса: один — Стоуна, второй — шипящий и хриплый. Голос Стоуна я узнал после всех лет, прошедших с тех пор, когда слышал его в последний раз. Другой же не походил ни на что знакомое. Он был тише плача новорожденного, однако таил в себе требовательную силу, подобную пронзительному жужжанию насекомого. Я слышал, как во тьме рядом со мной дышит Ван Ритен; он заметил меня и понял, что я тоже вслушиваюсь. Я мало знал язык балунда, как и Этчем, но вполне смог бы разобрать слово-другое. Голоса чередовались, перемежаясь молчанием в паузах.
Затем оба внезапно заговорили, разом — и быстро. Бас-баритон Стоуна, звучавший в полную силу, как у совершенно здорового человека, и невероятно стрекочущий фальцет сцепились друг с другом, как голоса двух ссорящихся, пытающихся переговорить друг друга.
— Я не могу это терпеть, — сказал Ван Ритен. — Пойдем взглянем на него.
У него при себе был один из этих типичных походных цилиндрических фонариков. Ван Ритен пошарил вокруг себя в его поисках, нажал на кнопку и поманил меня следом. Снаружи хижины он жестом приказал мне стоять и инстинктивно выключил свет, как будто сейчас способность видеть мешала ему лучше слышать.
Здесь стояла кромешная тьма, не считая тусклого тления углей в костре носильщиков. Слабый свет звезд едва-едва пробивался сквозь деревья, река тихо шептала. Мы слышали одновременно два голоса, затем скрипучий голос внезапно превратился в острый, пронзительный свист, прорвавшись сквозь бранчивый поток отрывистых фраз Стоуна.
— Боже милостивый! — воскликнул Ван Ритен.
Он резко включил свет.
Мы обнаружили спящего Этчема, вымотанного продолжительной тревогой и тяготами его феноменального похода и в то же время полностью расслабленного теперь, когда его груз в некотором смысле перешел на плечи Ван Ритена. Даже свет, упавший на лицо, не пробудил его.
Свист приутих, и оба голоса звучали теперь вместе. Они раздавались с койки Стоуна — направленный туда луч высветил его, лежащего там же, где мы его и оставили. Но сейчас Стоун выпростал руки над головой, а покровы и бинты оказались сорваны с его груди.
Опухоль справа лопнула. Ван Ритен посветил на нее, и мы отчетливо узрели: из плоти Стоуна выросла и торчала голова, похожая на высушенные образцы, показанные Этчемом, — будто миниатюрная копия идолопоклонника балунда. Она была черная — глянцево-черная, как у чернейшего африканца; вращала белками своих маленьких нечестивых глаз и скалила микроскопические зубы из-за губ, отталкивающе негроидных в своей красноватой полноте даже на столь крохотном личике. На миниатюрном черепе росли беспорядочные колючие волоски. Голова злобно вертелась из стороны в сторону и без остановки болтала непостижимым фальцетом. Стоун прерывисто бормотал в ответ на ее скороговорку.