После встречи с Эликом я вплотную занялся поиском копирки. Сначала я пришел к начальнику отдела в Министерстве торговли, но он не смог помочь мне. Походы по магазинам и складам также не дали никаких результатов. Уже после обеда я пошел в Министерство сельского хозяйства, куда должен был передать образцы семян с селекционной станции. Меня проводили к агроному, которого я знал, так как он часто приезжал на станцию. Он обратил внимание на мой изможденный вид и уныние и спросил, что случилось. Я рассказал ему всю историю, после чего он предложил: «А напишу-ка я записку своему брату, может быть, он чем поможет».
И вскоре в огромном тулупе и на большом грузовике я уже мчался на другой конец города — с запиской к брату агронома.
Незадолго до этого, демобилизовавшись, этот приветливый человек вернулся из Германии. Не могу сказать, почему и каким образом, но у него оказалась копирка. Может быть, он ее в качестве трофея привез домой с войны, зная, что она всегда в дефиците. Во всяком случае, он спросил, сколько листов мне нужно. Я попросил сто. Он дал мне их, получил за них двести рублей, и мы оба остались довольны сделкой.
Нас уговорили взять попутчика до Покровска — женщину с маленьким ребенком на руках, директора яслей. Я уступил ей место в кабине рядом с шофером, а сам забрался в кузов и, закутавшись в тулуп, устроился в углу со стороны кабины водителя.
Примерно на полпути на обочине стоял небольшой дом, который дорожниками использовался в качестве стоянки. На подъезде к этому дому мотор грузовика вдруг начал чихать. Однако до стоянки мы все-таки дотянули. Егоров объяснил, что в бензин попала вода, которая превратилась в мельчайшие плавающие льдинки.
Он вылил бензин из бака, и, чтобы избавиться от льдинок, профильтровал его через кусок войлока. И хотя Егоров выполнял такую процедуру не первый раз, он случайно намочил руки бензином, а при сильном морозе это очень опасно. Пока Егоров вел машину, он не обращал на это внимание. Только потом заметил, что отморозил пальцы. Мы кое-как доехали до Покровска, где его руку осмотрел врач. Обморожение оказалось настолько серьезным, что Егорову дали больничный лист. Несколько недель он ходил с забинтованными руками, а после, когда бинты сняли, снова сел за руль.
Так завершилась миссия «Копировальная бумага». Она прошла не без сложностей, но успешно финишировала, и я снова стал героем дня на селекционной станции.
В Советском Союзе дети начинают ходить в школу с семи лет. В Быковом Мысе Шнеур и еще трое детей обучались частным образом. Все они получили знания в объеме первого класса начальной школы. В Якутске Шнеур пошел во второй класс, но из-за болезни и продолжительного лечения в больнице большую часть учебного года пропустил, и на селекционной станции снова пошел во второй класс.
Гарриетту мы отдали в детский сад — небольшой и хороший. Воспитатели были люди очень опытные. Они относились к детям с большим вниманием и интересом, и мы не беспокоились за Гарриетту. В детском саду детей кормили три раза в день.
Теперь, когда дети стали старше, я начала думать, где и как найти работу. Проблема состояла в том, что по-русски я говорила все еще не очень хорошо. Дома мы продолжали разговаривать по-немецки, даже с детьми. Думаю, мы говорили по-немецки потому, что не хотели терять ощущение другого мира, который все еще где-то существовал. Да, так уж люди устроены, что не теряют надежду даже в самых безнадежных и отчаянных ситуациях. Надеялись и мы, что наша депортация когда-нибудь закончится, и нам разрешат уехать из Советского Союза. Тогда, может быть, мы попадем в Данию или в какую-нибудь другую страну, где детям пригодится знание немецкого. А о том, чтобы научить детей говорить по-датски, я даже не думала. По-датски говорила только я одна и, без сомнения, детям было бы трудно выучить три разных языка сразу. Израэль тоже не говорил на языке той страны, куда я попала в раннем детстве: он знал только несколько слов.
Однажды я решилась пойти к Климову и попытаться объяснить ему, что я хотела бы тоже работать. Климов просиял, когда я вошла к нему в кабинет, и внимательно слушал меня, пока на ломаном русском языке я излагала ему свой план. Он посмеялся над моими ошибками, но главное, что он понял меня, и я вышла из его кабинета с письмом, адресованным директору детского сада с просьбой принять меня на работу в качестве сменного воспитателя. Я была счастлива. Это было именно то дело, о котором я думала и которым хотела бы заниматься.
Моя работа с детьми и общение с другими воспитателями привели к тому, что мой русский язык стал заметно лучше. И после трех лет жизни в Сибири, я, наконец, стала более тесно общаться с русскими. Я стала понимать, о чем они говорят, их мир, мысли и чувства. Мы встречались и проводили время с разными людьми, которые были гостеприимны и доброжелательны. Они даже соперничали друг с другом, приглашая нас в гости, поскольку для них тоже было интересно пообщаться с такими «странными птицами», как мы. Люди с Запада не часто посещали эти суровые края.
Глубокое впечатление на меня произвело то, каким образом русские женщины создают уют в таких примитивных жилищных условиях, насколько они при таких ограниченных средствах изобретательны в приготовлении потрясающе вкусных блюд. Особенно хорошо у них получались пирожки с разными начинками: с мясом, рыбой, ягодами или капустой. Одна из наших соседок — пожилая, мудрая женщина Анна Семеновна Макрыгина была мастерским кулинаром. Она дала мне много хороших советов и рецептов, некоторыми из них я до сих пор пользуюсь. И Израэлю, и детям очень нравилось, когда я что-нибудь изобретала на основе рецептов Анны Семеновны.
Война шла к завершению, и, возможно, поэтому в предвкушении победы и грядущего мира день революции 7 ноября 1944 года праздновался с таким размахом. До этого ничего подобного мы не видели. В празднике принимали участие исключительно все, и у всех было много выпивки и много еды — разные пирожки, мясные и рыбные блюда, салаты, и, естественно, соленые огурцы и квашеная капуста. Самый популярный напиток — бражка, нечто вроде домашнего пива, но в отличие от пива, с очень высоким содержанием алкоголя, невкусного и неаппетитного, тускло-коричневого цвета. От бражки быстро пьянели, а похмелье наступало очень тяжелое. Так что люди пили бражку не потому, что этот напиток нравился им, а для того, чтобы опьянеть.
Нашим детям нравилось на селекционной станции. У Шнеура появились друзья, с которыми он играл. Он пристрастился к чтению книг. Ему было уже восемь лет, Гарриетте — четыре года. Трудно было достать игрушки для Гарриетты: в магазинах Покровска их не продавали. У нее была старая тряпичная кукла-морячок, которую мы привезли из Литвы, и с ней она любила играть. Из старых тряпок я нашила ей маленьких куколок, и этих игрушек ей вполне хватало, чтобы создавать свой сказочный мир, в котором она пребывала долгие часы.
По воскресеньям мы ходили в лес или спускались к реке, где дети всегда находили что-нибудь интересное. Я старалась говорить с ними о природе, учила их любить цветы и животных. И Шнеур, и Гарриетта теперь свободно говорили по-русски, и особенно хорошо это получалось у Гарриетты.
Однажды осенью я стояла за нашим домом, слушая издалека, как Гарриетта играет с другими ребятами. Она говорила по-русски так же, как другие дети, и даже быстрее. Наполненная материнской гордостью, я стояла, задумавшись, когда ко мне подошла соседка и спросила, понимаю ли я, что говорит моя маленькая дочь. Я сказала, что понимаю, но не все. Тогда соседка объяснила мне, что Гарриетта ругается самыми страшными нецензурными словами, какие только существуют в русском языке. Я была шокирована, но соседка успокоила меня, сказав, чтобы я не расстраивалась и объяснила Гарриетте, что такие безобразные слова нельзя говорить маленькой девочке. Женщина знала, где моя дочь могла набраться таких слов. В соседнем доме жила семья, о которой ходила дурная слава по всей селекционной станции. Взрослые члены этой семьи часто сквернословили, и дети быстро запомнили бранные слова.