Каждое утро я принимала у родителей детей, мыла их, если нужно, переодевала. Обращалась я с ними так же, как и со своими собственными детьми, когда они были маленькими. И мой труд вознаграждался, когда я видела, как запущенные дети превращались в хорошеньких ухоженных ребятишек.
Весной 1946 года нам предложили переехать в большую комнату в дом, где жил научный руководитель селекционной станции Нургали Хабибулович Сагитов, башкир по национальности. Он жил там с женой и сыном Володей. Мы, естественно, сразу же приняли предложение и переехали в новую комнату.
В крепком бревенчатом доме — три комнаты, прихожая и кухня. Комната, которую нам выделили, — большая и светлая, с двумя окнами. Без сомнения это была самая лучшая комната из всех, в которых мы жили за время нашей депортации.
Вскоре к моей радости по поводу улучшения жилищных условий прибавилась еще одна: я поняла, что забеременела. Когда мы жили в Литве, я хотела, чтобы у меня было много детей и, конечно же, чтобы жизнь их была спокойной и обеспеченной, и там это было возможно. А теперь все стало по-иному. Мы — постоянно преследуемые ссыльные, без прав и какой-либо определенности на будущее. И в таких условиях произвести ребенка на свет… Что я могу ему дать? Как я могу быть уверена, что у него будет нормальное и спокойное детство? Да и вообще, имею ли я право рожать еще одного ребенка, когда у нас уже есть двое, и мы едва сводим концы с концами?
Нелегко было решить, что правильно, а что неверно в нашем положении. Но, размышляя о жизни, о способности человека выживать, преодолевая все испытания и невзгоды, я поняла, что должна показать, что и моя воля к жизни не сломлена. И приняла решение: мой ребенок будет жить! Да, он будет жить, а мне пока остается только надеяться и верить, что он будет жить в более добром и гуманном мире, чем тот, который сейчас окружает нас.
Оказалось, что жена Сагитова — Александра Сергеевна тоже беременна и должна разрешиться примерно в те же сроки, что и я. Будучи женой научного руководителя, она привыкла к другому уровню быта и с трудом приспособилась к примитивным условиям жизни на селекционной станции. Она принадлежала к элитарному советскому классу, и я впервые в жизни познакомилась с женщиной из такого общества.
Так же, как и происхождение, у нас и положение было разное. Сагитов, являясь представителем одного из национальных меньшинств — башкиров, был членом партии и уважаемым ученым, пользовавшимся всеми сопутствующими преимуществами и привилегиями. Он приехал на селекционную станцию ненадолго, только для того, чтобы закончить научный проект. И потом должен вернуться в свой институт, находящийся недалеко от Москвы. Он получал высокую зарплату и, кроме того, надбавку за работу в тяжелых северных условиях. Семья Сагитовых отоваривалась в «закрытом» магазине. У них не было проблем, с которыми постоянно сталкивались мы, чтобы обеспечить себя даже самыми необходимыми продуктами.
Война закончилась, карточную систему отменили. Но теперь стало еще труднее покупать хлеб и сахар, не говоря уж о масле. Пока были карточки, нам гарантировался, по крайней мере, минимум продуктов. Сейчас же — никаких гарантий. Нас теперь отсылали на частный рынок, где цены зашкаливали. Такие расходы мы позволить себе не могли.
Александра Сергеевна — очень красивая, элегантная и утонченная женщина, и я все время думала, как ей, должно быть, трудно жить в таком холодном захолустном краю. Одно, но очень слабое утешение: не мы одни вынуждены жить в таких тяжелых условиях. Александра Сергеевна занималась приготовлением пищи, все остальное делали ее муж и прислуга, которая работала целый день. У Сагитовых была корова, за которой тоже ухаживала прислуга: чистила, мыла и доила ее.
Вскоре я подружилась с Александрой Сергеевной, мы подолгу с ней беседовали, тем более что были обе беременны. Она рассказывала мне об их жизни до того, как они приехали на селекционную станцию, о доме в городе к юго-западу от Москвы, о своих планах после возвращения отсюда. Она очень интересовалась жизнью на Западе и всегда с восторгом смотрела на те наши западные вещи, которые у нас еще оставались.
У нас никогда не возникало проблем, когда мы готовили на общей кухне. Наоборот, мы часто помогали друг другу практическими советами по ведению хозяйства.
Я уже неплохо говорила по-русски, и проблем с языком у меня практически не было. Я стала много читать: Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского и многих других известных авторов, произведения которых не читала на датском. На селекционной станции была хорошая библиотека, и я стала ее постоянным посетителем.
Теперь, когда я не только читала, но и свободно говорила по-русски, многие признавались, как им вначале трудно было понять меня. И хотя не понимали ни слова, они кивали головами, притворяясь, будто все поняли.
Однажды, кажется, в начале июля 1946 года, в одной из газет мы прочитали, что несколько западных стран, оккупированных немцами во время войны и теперь освобожденных, вновь открывают свои посольства и представительства в Москве. И Дания — в их числе. Я помню, что прочла это сообщение с учащенно бьющимся сердцем. У меня сразу же появилась мысль связаться с посольством Дании, но я не знала как. Кроме того, Израэль и я понимали, насколько это рискованно. Нельзя было исключать, что власти отреагируют на это неоднозначно, и мы подвергнемся еще более суровым испытаниям за попытку связаться с представителями иностранного государства. Возможно, что нас обвинят в антисоветских намерениях, шпионаже или подрывной деятельности по заданию мирового империализма. Короче, во всем, что советским властным чиновникам придет в голову. Мы хорошо понимали, что изобретательности в таких делах им не занимать.
Примерно в это же время Израэль получил ответ на запрос о судьбе его семьи, оставшейся в Литве. Власти сообщали, что не смогли найти его родственников — все они были уничтожены нацистами.
Мы долго и тщательно продумывали разные варианты, как связаться с посольством Дании. Однако вскоре все разрешилось самым неожиданным образом. Мы узнали, что Яков Иванович Климов собирается в командировку в Москву, и Израэль решил поговорить с ним. Он сказал Климову, что я хочу связаться с посольством Дании в Москве, чтобы сделать запрос о моих родственниках в Дании, но мы не осмеливаемся отправлять такое письмо по почте. Израэль попросил его взять письмо и проследить, чтобы оно попало в датское посольство. Без каких-либо колебаний Климов согласился отвезти письмо, добавив, что ему это не трудно будет сделать.
Да, действительно, сделать это было не трудно. А что если обнаружится, что он действует как курьер каких-то депортированных, которые хотят связаться с западным посольством? Тогда у него могут возникнуть серьезные проблемы, даже несмотря на его высокую должность и многолетнее членство в партии. В то время людей сажали в тюрьмы и лагеря и за более мелкие провинности. Я думаю, что Климов хорошо осознавал огромный риск, связанный с нашей просьбой, но, тем не менее, не колеблясь, взял наше письмо из чисто человеческих побуждений.
Э го был один из самых мужественных поступков тех людей, которые помогали нам на протяжении всей нашей ссылки. Помощь Климова стала решающей в нашей судьбе, и в наших сердцах мы навсегда сохраним благодарность этому человеку. Он охотно выполнил, казалось бы, очень простую и безобидную просьбу, которая несла в себе как серьезную опасность для его жизни и карьеры, так и далеко идущие последствия для нас.
Вечером мы решили, что я напишу письмо. С замиранием сердца и множеством мыслей, проносящихся в голове я села писать. За шесть лет это было мое первое письмо, которое я писала на датском языке.
Покровск, 22 июля 1946 года.
Посольство Дании,
Консульский отдел.
Уважаемые господа, позвольте обратиться к вам со следующей просьбой.
Прошу вас помочь мне в поисках моих родителей, братьев и сестер, которые проживали в Копенгагене в июне 1941 года.