Мои родители, г-н и г-жа М. Эпштейн, жили по адресу Кристалгаде, 12, 5-ый этаж. Мой брат, Айзик Лахманн, жил по адресу Радмапдсгаде, 51, 4-ый этаж.
Со дня моего отъезда из Литвы, из Кибартай, в июне 1941 года я не имела о них никаких известий и очень обеспокоена этим.
Я буду очень признательна, если в посольстве Дании рассмотрят мою просьбу:
И еще: не смогли бы вы дать мне адрес г-на Хегсбро Хольм, жившего в Аксельборге, Копенгаген V.
Если будет возможно, пожалуйста, сообщите моим родителям, что я, мой муж и двое наших детей живы и здоровы.
Искренне ваша, Рахиль Рахлин, урожденная Лахманн.
Мой адрес: Якутия, Покровск, Селекционная станция.
Основная идея моего письма — восстановление связи с нашими родственниками и с миром, от которого мы были отрезаны шесть долгих лет. Я написала именно такое письмо после мучительных раздумий, полностью сознавая, что ни в коем случае не должна сообщать ничего, что могло бы оказаться губительным и для Климова, и для нас, если письмо будет перехвачено. Например, я не могла прямо написать, что мы были депортированы. Однако, сообщив, что мы уехали из Литвы в июне 1941 года, я предполагала, что получатель поймет, как и каким образом мы оказались в Якутии.
По именам и адресам моих родственников в посольстве узнают обо мне, а если не смогут связаться с моими родственниками, то тогда через Хегсбро Хольма, генерального секретаря Сельскохозяйственного совета Дании, узнают, кто я такая. По делам, связанным с импортом литовских лошадей в Данию, Хегсбро Хольм приезжал в Литву в 1937 году и посетил нас в Кибартае. С ним и датской делегацией мы были приглашены посетить самый большой конный завод Германии — Тракенхен, в Восточной Пруссии, что было большой честью для таких очевидных неарийцев, как Израэль и я. И позже по разным делам мы встречались с Хегсбро Хольмом в Копенгагене.
Естественно, мне очень хотелось узнать, как в посольстве Дании отреагируют на мое письмо. Я понимала, что для них оно — как послание из космоса. Они не знали человека, который им написал, не знали, в каких условиях живет отправитель, и как поддерживать с ним контакт. Я представляла, какое удивление вызовет мое письмо в посольстве, какие мысли и предположения будут у датских дипломатов. В то же время я почти не сомневалась, что они сделают все возможное, чтобы связаться с нами и попытаться помочь нам при условии, что письмо дойдет до них.
Я до сих пор понятия не имею о том, как оно попало в посольство Дании в Москве. Только много лет спустя узнала, что оно попало туда через полтора месяца.
В середине октября в дверь постучал почтальон. И уже по конверту, который он вытащил из своей сумки, стало ясно: письмо пришло не из советской организации. Его отправителем было посольство Дании в Москве.
Вне себя от возбуждения, трясущимися руками я вскрыла конверт. Короткое сообщение, напечатанное на очень хорошей бумаге и подписанное г-ном Доссингом, поверенным в делах Дании в СССР. Он сообщал, что связался с моими родственниками в Копенгагене. Все они живы, здоровы и передают нам привет.
Меня охватила неописуемая радость. Какое счастье, что я, наконец, узнала, что мои любимые живы и здоровы! И в то же время совершенно была ошеломлена мыслью, что установлен контакт с датскими властями и что отсюда мы можем теперь писать им и со временем сможем обратиться с просьбой о получении въездных виз в Данию. Но это было только начало. Мы слабо понимали, сколько лет еще должно пройти, и какие трудности нам предстоит преодолеть, пока наша надежда не станет реальностью.
Прошло много времени, прежде чем я получила еще одно письмо из посольства Дании. Еще больше времени прошло, пока, наконец, наладилась регулярная переписка с моими родственниками в Копенгагене. И тем не менее, самое главное, удалось сделать. Связь была установлена. Родные люди «из нашей части мира» узнали, где мы и что с нами случилось.
Моя беременность протекала без осложнений. Я не делала гимнастику и даже не ходила к врачу. Я полностью положилась на себя, и у меня неплохо получалось.
Проблема была с детским бельем: в Покровских магазинах для новорожденных никакой одежды не продавали. Но, к счастью, у меня кое-что осталось из одежды Гарриетты, и я сумела что-то сшить и связать за девять месяцев беременности. Кроме того, для каждого новорожденного государство выделяло по восемь метров белой фланели. Говорили, что это личный подарок от самого Сталина. Так что к Новому году я приготовила достаточно много детской одежды, чтобы по советским стандартам мой ребенок был хорошо одет.
Я продолжала работать в яслях: хотелось прибавить больше дней к послеродовому отпуску. По трудовому законодательству Союза ССР, дородовый и послеродовой отпуск — семьдесят два дня.
Незадолго до того, как должны были появиться на свет наши детки, мы с Александрой Сергеевной попросили врача осмотреть нас. Наш врач, Нина Ивановна, полная, средних лет женщина, была очень добрая и внимательная. Между прочим, она у нас покупала кое-какие вещички. Как и сегодня, так и тогда русские приходили в полный восторг от какой-нибудь западной вещи, и Нина Ивановна купила у меня несколько юбок и платьев.
Осмотрев нас, она сказала, что мы разрешимся через неделю: у Александры Сергеевны будет девочка, а у меня — мальчик.
Меньше чем через неделю, в субботу вечером 11 января у Александры Сергеевны начались схватки, и муж сразу увез ее в больницу на санях, запряженных лошадью.
Зима в тот год была, пожалуй, одной из самых суровых, и температура почти все время держалась около -50, а в некоторые дни понижалась и до -55. Было почти десять часов вечера, когда Сагитов вернулся на санях из больницы. Он вошел к нам в комнату и сказал, что оставит их у дома, поскольку они, возможно, нам скоро понадобятся.
Так и случилось. Через несколько часов у меня начались первые схватки, и Израэль сказал, что мы немедленно должны ехать в больницу, пока есть сани и лошадь. Мы надели огромные тулупы и поехали. Когда добрались до роддома, нам сказали, что Александра Сергеевна уже родила девочку. Я пришла к ней в палату навестить увидела счастливую молодую маму: она очень хотела, чтобы у нее была девочка.
К сожалению, Израэлю не разрешили войти в роддом, — мужчинам это категорически запрещалось. Мы распрощались у двери; Израэль сказал, что придет завтра утром.
Схватки возобновились только на следующий день к вечеру. Я поняла, что время пришло. Около десяти часов вечера я родила. Нина Ивановна оказалась права: родился мальчик, которого акушерка, улыбаясь, держала передо мной. Я хотела взять его на руки, но мне не разрешили. Детей вымыли и отнесли в палату, где лежали только новорожденные. Их нам оттуда приносили лишь для кормления.
Я не боялась, что моего ребенка с кем-то перепутают. Его нельзя было спутать ни с русским, ни с якутом. А вот с якуткой, чья кровать стояла рядом с моей, произошло то, что она, наверное, никогда не забудет.
Это была учительница из покровской школы, родившая на сутки раньше меня. Каждый день нянечки приносили нам наших детей на кормление. Для меня все якутские дети были на одно лицо. Но когда соседка кормила грудью свою дочку, я вдруг заметила, что волос на голове у девочки меньше, чем было вчера, и сказала об этом ее матери. Та вызвала нянечку; стали выяснять, и действительно оказалось, что ленточку с именем, которую привязывают на запястье, привязали другому ребенку, и моей соседке принесли на кормление этого чужого ребенка, а не родную дочь. В палате было много шума из-за этого, хотя вскоре все поправили, и матерям вернули детишек. Учительница, чье имя я забыла, благодарила меня, говоря, что она никогда меня не забудет. Она призналась, что вряд ли бы сама обнаружила путаницу. Позже, когда мы встречались на улице, она всегда благодарила меня, и рассказывала, как растет ее маленькая дочка.
Несмотря на этот случай и довольно примитивные условия, должна признать, что в роддоме ухаживали за нами очень хорошо. Никогда не забуду мою акушерку Марию Ивановну, которая была очень добра и внимательна ко мне. Она не отходила от меня во время родов. Она знала, как подбодрить, и подсказывала, что надо делать. Под ее руководством роды прошли без осложнений.