Она почувствовала, как он подался вперед, встав позади нее.
Она разрывалась между страхом перед идальго и страхом за своего отца. И тогда – да когда все это, наконец, кончится? – наступил еще один ужас. Она услышала, как командир ландскнехтов, нанятых ее отцом, закричал снова.
– Сматываемся! – услышала она его панический вопль. – Уходим! За это нам не платили!
Ребекка услышала удаляющийся стук копыт. Мгновением спустя она почувствовала, как повозка пошатнулась, и поняла, что возчик спрыгнул тоже. Она услышала, как он ломится по кустам вдоль дороги, напрягая все свои силы.
Они бросили нас!
Она отшатнулась от окна фургона, глядя широко раскрытыми глазами на отца. Ее губы попытались что-то сказать. Но добрый и мудрый человек, который являлся ей опорой всю свою жизнь, ничем не мог помочь ей теперь. Бальтазар Абрабанель был еще жив. Но его глаза были закрыты, а зубы крепко сжаты. Теперь уже двумя руками он держался за сердце. Затем соскользнул с подушки сиденья на пол кареты. Раздался слабый стон. Похоже, агония.
Теперь ужас буквально захлестнул ее. Ребекка бросилась на колени, обнимая отца. Она отчаянно пыталась хоть как-то утешить его, помочь ему, но не знала, как и чем. Она смотрела на тяжелые сундуки, сложенные на скамейке сиденья напротив нее. Книги ее отца. Его перевод медицинских трудов Галена был в одном из этих сундуков. Но для нее это было практически бесполезным. Тридцать семь томов Галена. Все они были написаны на арабском, который Ребекка могла читать с трудом.
Тут она услышала голос. Испугавшись, она повернула голову.
Идальго стоял у фургона, засунув голову в окно. Этот человек был настолько высок, что ему пришлось наклониться немного, чтобы сделать это.
Опять тот же голос. Что-то знакомое. Она почти все понимала. Но это было невозможно. Идальго не мог говорить так. На этот раз она разобрала почти все. По крайней мере, большинство слов. Его акцент был очень странным, в отличие от того, что она когда-либо слышала на этом языке.
Английский? Он говорит по-английски? Но идальго не говорят по-английски. Это ниже их достоинства. Язык пиратов и торговцев.
Она смотрела на него теперь со странной смесью любопытства и страха. Настоящий идальго, до кончика ногтей. Высокий, сильный, стройный, красивый. Он излучал глубокую уверенность в себе, которой мог обладать только испанский дворянин. Даже его одежда похожа: белая шелковая рубашка, темные брюки… Правда, сапоги какие-то странные. Но вот он широко улыбнулся, и сомнения исчезли. У кого еще могут быть такие идеальные зубы?
Потом он снова заговорил. Те же самые слова, которые он повторил уже в четвертый раз. – Простите, мэм, вам нужна помощь?
Ребекке Абрабанель всегда было интересно в последующие годы, почему она тогда сказала правду. Вернее, еле вымолвила… пролепетала. Она часами вспоминала этот момент, сидя в одиночестве и размышляя. И удивлялась…
Может быть, сказалось долгое преследование ее народа с древнейших времен. Даже после той жестокости Святой Инквизиции и безжалостности, с которой дворяне-идальго насильственно изгоняли их из Испании и Португалии, евреи-сефарды никогда не могли забыть залитую солнцем землю древней Иберии, куда они пришли когда-то, и которую полюбили. Много веков помогая строить и укреплять ее, убедившись, что евреи, наконец, нашли место, где их приняли и приютили. Пока христианская королевская семья и знать не решили иначе, и они снова были изгнаны и обречены на скитания. Тем не менее, они сохранили свой язык, имели свою поэзию и лелеяли самобытную культуру. Евреи-ашкенази могли ютиться в своих гетто в Центральной и Восточной Европе, отгородившись от окружающего мира. Но не сефарды. Почти полтора века прошло с момента их изгнания из страны, но они по-прежнему называли себя сефардами, а высшей похвалой среди них все еще было назвать человека идальго.
Таким образом, с годами она пришла к мысли, что тот ее ответ был ответом ребенка, который таил надежду, что все эти легенды не были ложью, в конце концов. Что где-то там, в мире, действительно существует благородство, а не только жестокость и предательство, прикрывающиеся вежливостью и традициями.
Но было и нечто большее. Что уж скрывать. Это был инстинкт женщины.
Оценивающий мужчину. Красивый, да, но не совсем соответствующий образу идальго. Даже в тот момент ужаса и растерянности, она сохранила достаточно остроты ума, чтобы почувствовать разницу. Это не была хищная красота идальго. Просто красивый мужчина – почти деревенщина – пришел к ней с этим грубоватым носом и открытой улыбкой. И его глаза были такими чистыми и голубыми… И в отличие от брутальных идальго, в них не было ничего, кроме дружелюбия и участия.