Несмотря на это, я оставался внутри.
Многое менялось с окончательным приходом ночи. Темнота, находящаяся внутри помещения была приятнее, была теплее темноты снаружи, — внутри собственных стен все было неизменно, и что с включенным в сеть светильником, что без, — шкаф с книгами был ровно на том же месте, пол под моими ногами все так же скрипел, сам я находился ровно в том же месте и практически в то же время.
Темнота внутри была безопасной, в отличие от уличной, у моей не могло быть бродячих собак или нежелательных знакомых, во всяком случае, пока я не пустил их в квартиру сам. "Моя" темнота была привита от всяческой заразы.
А если даже и предположить, что в тени что-то действительно обитало кроме меня, то, значит, оно обитало там и днём, когда светило солнце. Вероятно, оно обитает тут годами. Вероятно, оно не желает мне ничего плохого, в конце концов, мы уже так давно здесь живём, что стали почти единым целым с домом. А если мы часть одной команды с одного корабля, то к чему нам бояться друг друга?
Темнота была мягкой. Она ласково обволакивала все живое и недвижимое, позволяло фантазии разгуляться на полную — пусть там, в трёх шагах от меня, находится не бесполезная антресоль, а стоит мольберт, на холсте нарисованы губы и рот, в итоге образующие смеющееся человеческое лицо.
Темнота была человечна, она скрывала моё отнюдь не совершенное тело, как и отнюдь не совершенное тело этого дома: все неопрятные части, все, что в обычной жизни вызывало у меня от недоумения до ненависти, все было одинаково ровно покрыто тонким слоем мягкого одеяла тени.
Темнота была добра ко всем. Иногда было жалко её, — я никак не мог отплатить ей всем тем, что для меня делала. Иногда в надежде поблагодарить темноту, выходя из дома, я закрывал окна плотной тканью, так, чтобы дать тени порезвиться ещё и днём. Надеюсь, что так я её не разбудил.
Было грустно от того, что тень, как нежелаемого ребенка, солнце отправляло домой, стоило наступить утру, так что темноте приходилось прятаться, где попало — под сомнительного вида кустами, за подъездными дверьми, внутри стоящих на клумбе стоек крашеных покрышек, исполняющих роль украшения для старого дворика. Было жалко, что даже ночью тень никто не любил, люди, изобрели электричество, чтобы вдоль каждой безвкусной аллеи поставить ровные ряди светодиодов. Все ради безопасности, я понимаю, человек может удариться, или его может кто-то ударить, такой же, впрочем, человек, например.
Ученье — свет, а в темноте — красота человеская.
Забавно, но у меня никогда не получалось искренно писать о чём-то светлом, о чём-то действительно положительном, будто бы мой мозг противился самим размышлениям о подобном. Мне проще было запоминать страшные, уродливые во многом сцены, большая часть из моих воспоминаний до тринадцати лет — сплошь одни болезненные моменты, то, как я впервые упал в обморок, ударившись головой о кафель в родительской ванной, то, как я впервые серьезно упал с велосипеда, слишком поздно обнаружив отсутствие тормоза, о своих многочисленных кошмарах и сонных параличах и вспоминать не хочется. Кажется, что мой организм, сознательно или бессознательно, — не важно, при описании и запечатлении страшных сцен использует куда более яркие краски, чем при обрамлении хорошего.
Каждый раз, когда я готовлюсь описать что-то приятное, что вижу, или просто выразить собственные фантазии о радостном на бумаге, моя голова со скрежетом полуржавых шестерёнок выдает клише, которые я уже видел, фразы, которые я читал в любимых книгах, но никак не может дать мне карт-бланш на кисть и краски.
Единственное, что мне может приглянуться из светлых чувств, эмоций, называйте как вам угодно, — это надежда. Удивительно комплексная вещь, позволяющая месяцами голодать, претерпевать, страдать ради высшей цели, которая, вполне вероятно, неосуществима, но человеку все равно. У человека есть сильнейший мотиватор — надежда на лучшее.
За окном на протёртой ткани небосвода тут и там проглядывались дырки. Звёзды, одна за другой, покрывали бесконечное чёрное пространство, будто веснушки на лице подростка, как рябь на воде, они давали понять: здесь точно есть жизнь. Она должна была там быть. Не может статься так, что на все мириады этих звёзд, на все эти планеты не найдется хотя бы одной разумной цивилизации. Мы обязательно должны встретиться.
Я не знал ни одной из этих звёзд, не знал принципов их классификаций, все, что я знал, — то, что некоторые из них были больше, чем другие, некоторые были более жёлтые, некоторые более белые, чем остальные.