— Так… отбыл в южные края. А откуда прибыл, чтобы в эти края отбыть?
— Написано — Сакснес. Село в уезде Хелльбу, если мне не изменяет географическая память. Это в Бергслагене.
Винге достал часы из кармана и глянул на циферблат — вряд ли можно выказать намерение уйти более красноречиво.
— Погодите… — Блум взял его за рукав. — Должен признаться, что не вполне понимаю, какую пользу вы собираетесь извлечь из этих сведений. Сетон и сейчас в Стокгольме, в этом мы можем быть уверены. Таможни предупреждены. Тем более описать его внешность труда не составляет, имя написано на физиономии.
— Когда вы в последний раз были на таможне, Исак? Не припомню случая, чтобы видел трезвого таможенника. Либо пьян, либо шлепает картами в будке. И уж во всяком случае, не ставит полицейские нужды выше собственных. Я сделал все, что мог, чтобы найти его убежище, — никакого результата. Либо он прячется лучше, чем я могу предположить, либо уехал. Денег у него вряд ли много, если и были, должны кончиться. А куда деться человеку без денег? Только в родные края, в надежде, что прокормят, — кровные связи накладывают определенные обязанности.
— И ради этой соломинки вы решаетесь на путешествие?
— Я уже полгода пою вам одну и ту же песню, Исак: вы его недооцениваете. Не понимаете, на что он способен. Вы никогда не видели превратившегося в растение Эрика Тре Русура с пробитой головой на стуле с дырой в сиденье, не видели запачканную кровью люстру. Не представляете одуряющий аромат выросших на разлагающихся трупах цветов, не видели, как он заставляет несчастного юношу резать ножом живую плоть оглушенной наркотиками женщины. У меня нет сомнений — если мы его не возьмем, будет еще хуже. Если бы я и Жан Мишель могли рассчитывать на серьезную помощь управления… Еще раз прошу вас, Блум: постарайтесь придать этому делу наивысший приоритет.
— Невозможно. — Блум покачал головой. — Вы же знаете, меценаты роились вокруг Хорнсбергета как мухи. И если распространится новость, кто был истинным хозяином детского дома, власть имущие, чтобы отвести от себя подозрения, тут же потребуют принести им на блюде голову Ульхольма. У вас же нет доказательств! Если вы сами его найдете — другое дело. А на розыски никто денег не даст.
— Остается надеяться, что у меня не будет случая напомнить вам о моем предупреждении, Исак. Я знаю, на что он способен. Для него беззащитность — приманка. К тому же у него только один способ вернуть доверие ордена, и подпусти его близко — ужалит, как очковая змея. Пока время есть, я еду.
Блум хмыкнул, зажмурился, развел руками, а когда открыл глаза, Винге уже не было. Он поежился — снова зарядил дождь.
— Черт знает что… — прошептал Блум. — Наваждение. Может, и вправду Призрак Индебету дергает тебя за ниточки и нашептывает слова?
5
Что-то мелькнуло в углу глаза… не более того. Игра света и тени, внезапно возникший мираж. Какое-то движение. Даже не движение — намек на движение.
Эмиль закрыл глаза. В душевном сумраке, где нет других хозяев, кроме него самого, он может сам выбирать смысл и значение галлюцинации.
— Оставь меня. Ты — ничто. Прихоть памяти, навязчивая идея. Пару рюмок — и тебя нет. Утонешь, как слепой котенок в кувшине перегонного. Жаль, цена слишком высока.
В памяти возникает вовсе не тот Сесил, который явился к нему в прошлом году в переулке — разлагающийся труп с застывшей предсмертной гримасой. Нет, это другой Сесил. Тот, кого он запомнил по их последнему свиданию. Блистательный студент, вернувшийся в родительский дом погостить на праздники. В расцвете сил, с открытым на все страны света будущим. Брат, которого он помнит с младенчества, но в то же время чужой человек. И он этого человека совсем не знает.
— Все это твоя работа. Ты — как шанкр, даже смерть не может прервать его гниение. Если бы ты не попросил Жана Мишеля о помощи два года назад, ничего бы и не было. Но как же… тебе нужна была его помощь. Ты нагрузил его сверх меры, он даже после твоей смерти пытается делать то, что намного превосходит его возможности. Ты использовал его, как инструмент, как рычаг, когда тебе не хватало собственных физических сил. А теперь… теперь настала его очередь, и он сделал то же самое. Но он сделал скверный выбор. В чем я могу его обвинить? Разве что в своих собственных ошибках. Он, само собой, хотел только хорошего, но этого мало. Этого мало, Сесил! Наши благие желания обернулись гибелью более чем ста детей.