— Я не выдам секрета, Джон, если скажу: мы оба, Эмма и я, предпочли бы, чтобы вы подумали о возможности обосноваться когда-нибудь в Париже. — Наконец-то это было произнесено вслух.
Джон ответил мгновенно и многообещающе:
— Я сам только об этом и мечтаю. И я не раз говорил Эмме. — Забавно, что Эмма не сказала мне ни слова. Время от времени она говорит, что попробует как-нибудь намекнуть Джону о переезде в Европу, но она мне ничего не сказала о том, что он сам мечтает предпринять такой шаг.
— Но ваша семья… — Не было нужды договаривать.
— Семья с этим примирится. — Это прозвучало весьма сухо и даже нелояльно по отношению к клану Эпгаров. — Мне придется заново устраивать свои дела, отделить долю от братьев. И подыскать работу…
— Но ваша доля, конечно, достаточна… — Скоро я стану настоящим американцем и буду спрашивать у всех подряд, сколько они зарабатывают.
Джон слегка поморщился от моей бестактности.
— Я хочу сказать, сэр, что не смогу позволить себе бездельничать. Я должен заниматься юриспруденцией или чем-то еще полезным.
— Конечно, конечно, — одобрительно кивнул я и сказал ему о многочисленных английских и американских юридических фирмах, имеющих свои конторы в Париже.
Джон меня прервал:
— Я знаю, сэр. Я уже навел справки. Но когда я заговариваю об этом с Эммой конкретно, она не проявляет никакого интереса.
— Уверяю вас, это не так.
— У меня не создалось такого впечатления. Она… как бы это сказать… как говорится, ее уносит куда-то в открытое море.
И как бы физически подтверждая метофору, он швырнул в воду ветку можжевельника. Она скрылась в пене набежавшей волны.
Несколько встревоженный, я сказал и сделал все возможное, чтобы его успокоить. Думаю, мне это удалось. По крайней мере он был в более приподнятом настроении, когда мы возвращались к еде, музыке, шампанскому, восторженным рассказам Макаллистера про различных высоких особ, жизнь которых ему удалось подглядеть краешком глаза. Однажды ему даже позволили через щелку понаблюдать в Виндзоре, как сервируется обеденный стол королевы Виктории.
Я говорил с Эммой после обеда. Дениз с нами не было: она сказала, что утомилась от пикника и солнца. Поэтому мы обедали à trois [55] в столовой, отделанной в виде пещеры.
После обеда мы перешли в гостиную, Эмма играла Оффенбаха, а мы с Джоном курили сигары (нас снабжает ими Дениз). Джон рано простился и ушел спать. Завтра, хотя это воскресенье, он уезжает по делам в Провиденс, Эмма и Дениз, как обычно, пойдут к утренней мессе, а я по привычке проваляюсь до полудня в постели.
Когда Джон удалился, я передал Эмме наш разговор на прибрежных камнях. Она внимательно слушала, по-прежнему сидя за пианино. Наконец, вздохнув, спросила:
— Как ты думаешь, он прав? Меня уносит в открытое море?
— Это должна сказать ты.
Эмма сыграла гаммы. Я их терпеть не могу.
— Нет. — Она очень четко выразила свою мысль: — Я отношусь к этому браку точно так же, как относилась тогда, когда получила предложение.
— Пожалуй, именно это и не нравится Джону.
Эмма подняла на меня глаза и то ли улыбнулась, то ли нахмурилась.
— Я придерживаюсь соглашения, папа. — Она перешла на свой родной язык, на котором ей легко даются нюансы; изъясняться на нем мне тоже легко, но на этом языке я обречен на неторопливую, хотя и витиеватую педантичность, столь отличную от моей манеры говорить — как, впрочем, и вести себя — по-английски.
— Что ты такое сделала, из-за чего Джон расстроен?
Эмма взяла аккорд.
— Суть, вероятно, в том, чего я не сделала. В делах подобного рода с течением времени предполагается некое движение вперед. Джон сдвинулся с места, а я нет. Я осталась такой же, какой была с самого начала.
— Если вдуматься, его реакция вполне разумна. Он умнее, чем мы думали.
— О, папа! Конечно. А я совсем не умна, что ты должен был заметить за тридцать пять лет нашего знакомства.
— Тридцать два, chérie[56].— Этот возраст, решили мы, наиболее правдоподобен, учитывая предательски ранние усики моего старшего внука. — Ты столь же умна, как и твой любящий отец, который в свою очередь… — Я собирался сказать: был сыном любящего отца, подразумевая полковника Бэрра, но замолк, потому что Эмма до сих пор считает меня сыном Джеймса Скайлера, рогоносца и держателя таверны в Гринвич-виллидж.
Эмма начала снова наигрывать гаммы, когда вошла служанка Дениз, крупная, добросердечная женщина из Оверни. Она вся раскраснелась и еле дышала.