— Но ваша последняя книга, сэр, прекрасна. И ведь она о старых временах, не правда ли? О вашем детстве, — почтительно возразил Джон.
— Да, но это не то же самое, что история, которая есть у Европы. И ведь я уже говорил, что книга продается из рук вон плохо. Нет, теперь меня интересует настоящая историческая вещь.
Я допустил оплошность, спросив, читал ли он «Саламбо» Флобера.
— Аморальный писатель, наверное, — сурово ответил Твен.
— Но выдающийся стилист…
— Мистер Скайлер, если нужда заставит меня почитать выдающегося стилиста и испытать в связи с этим адовы муки, я обращусь к неисчерпаемым достоинствам нашего собственного автора — Чарлза Френсиса Адамса.
— Но с вашим великим сатирическим талантом, — продолжал я, — вам, думаю, нужно жить здесь, где чего-чего, а уж абсурда сколько душе угодно.
Ответ его последовал мгновенно:
— Мистер Скайлер, никто не в состоянии писать достойную сатиру, если сам не пребывает в хорошем настроении. Так вот, сэр, мое настроение ужасно. А это значит, что я не могу ничего высмеивать. — Серо-голубые глаза были холодны и прозрачны, как лед в третьем бокале «Олд фэшнд», который он крепко сжимал в руке, точно боясь, что его отнимут. — Я хочу взять палку, дубину, топор и разнести все это в клочья.
— Что разнести? — Вот уж не подозревал, что в сердце этого обожаемого публикой насмешника горит такая ненависть.
— Все подряд! Посмотрите на конгрессменов, о которых вы пишете. Все до единого жулики. Вы знаете их девиз? Сложение, деление и молчание. Все они мошенники… а почему? Из-за всеобщего избирательного права. Порочного и нечестивого всеобщего избирательного права!
Теперь слушайте меня внимательно, потому что я из себя выхожу, стоит мне лишь заговорить об этом. Как, спрашиваю я вас, можно жить в стране, где каждый идиот мужского пола двадцати одного года от роду имеет право голоса? И как, спрашиваю я вас, эти полоумные могут сделать равным то, что бог создал неравным? Уверяю вас, нет ничего отвратительнее.
— Так кто же должен голосовать?
— Богатый должен иметь голосов настолько больше бедняка, насколько больше он сумел нажить своим умом и прилежанием.
— Но я где-то прочитал, мистер Твен, то есть, извините, Клеменс, что вы, как и я, практически вылетели в трубу, когда лопнул банк Джея Кука. Как вы считаете, потеряв деньги, мы тут же лишаемся права голоса?
Твен вдруг расхохотался, всю его злость как рукой сняло.
— Что ж, коль скоро мы с вами — два безмозглых дурака, которых поймали со спущенными штанами, то я не думаю, что наши голоса следует принимать в расчет, по крайней мере в течение года.
Появление Брета Гарта в сопровождении нескольких спутников артистического вида прервало нашу милую беседу.
— Надеюсь, вам понравятся зверюшки, мистер Скайлер, — то были последние слова любимого автора и исполнителя этого зверинца.
Прелестный парадокс: хотя сам Твен — один из этих зверей (иначе они бы его не обожествляли, так как ничто истинно чуждое не может быть популярным), он вполне справедливо их ненавидит, а значит, ненавидит самого себя. Если бы у него хватило характера быть непопулярным, он мог бы стать более великим, чем Свифт, новым Вольтером, Рабле. (Может, я перебарщиваю, но Твен меня восхищает.) Как бы там ни было и кем бы он ни стал, сейчас это раненый Калибан, чудище, которое угораздило увидеть собственное отражение в собирательном зеркале — в миллионах своих обожателей-соплеменников. Искусно строя из себя глупца, Твен стал любимым и богатым; он, однако, возненавидел себя, но ему не хватает мужества разбить зеркало или изменить нарочито заурядное выражение лица, которое это зеркало точно отражает.
Хватит! Довольно о Марке Твене. Мне доставляет удовольствие испытывать к нему жалость.
(обратно)Я превратился в пишущую машину. Джейми накрепко соединил меня с этим шумным и отвратительным механизмом; правда, сам я всего лишь пытаюсь перекричать моими звучными фразами ее стрекот, а управляющий машиной молодой человек воспроизводит мои слова нажатием клавиш.
Вообще-то это восхитительно — видеть, как ваши слова мгновенно превращаются в печатные строки. Но когда смотришь внимательно на страницу текста, тебя охватывает обычный кошмар, общий для всех авторов, каких я когда-либо знал: думаю, они были со мной откровенны. Новая книга поступает из типографии. Автор трясущимися руками открывает ее. Тут же разваливается переплет. Листы выпадают. И что самое страшное, слова напечатаны с ошибками, а строчки стоят не в том порядке. Хаос.