— Твид! — Трейн пришел в возбуждение. Нянечки с колясками поспешили удалиться в дальний конец парка. — Я говорил, что его следует повесить! Я писал вам об этом в «Пост». Но было ли напечатано мое письмо?
— Так много приходит писем, сэр… я хотел сказать, гражданин Трейн. — Брайант до некоторой степени совладал с собой и стремительным па в сторону, сделавшим бы честь молодому танцору, оказался сзади богатого коммуниста, бросавшего на него злобные взгляды из-под зеленого зонтика (служащего ему, как говорят, для защиты от губительного звездного излучения).
— Теперь вы знаете, что бывает, когда мои письма не публикуют, а моим разумным советам не внемлют…
Но в этот момент Брайант уже скакал (не подберу другого глагола) к выходу из парка, я едва за ним поспевал, и скоро мы достигли безопасного Бродвея.
— Ох уж этот… — Брайант запнулся в поисках слова. — Страшный зануда. Обычно он сидит в парке на Мэдисон-сквер, и я обхожу его стороной. Само провидение, видимо, направило его на встречу со мной в этом общественном форуме. — Античный образ доставил удовольствие самому Брайанту, а мне дал повод не вполне искренне поздравить его с недавно опубликованными переводами из Гомера. Честно говоря, я не мог через них продраться, но переводом восхищаются все, кто не знает греческого и неважно — английский.
Для себя: написать о Джордже Френсисе Трейне. Это явно заинтересует французские газеты. Но они так мало платят. Может быть, английские? Надо узнать.
Две громадные новые гостиницы возвышаются над Бродвеем рядом с муниципалитетом — «Св. Николас» и «Метрополитен». На углу Барклай-стрит я настоял на маленькой паузе в нашем марафоне, чтобы полюбоваться фасадом «Астор-хаус».
— Я уехал, когда он еще строился.
— Показуха. — Брайанта, как и меня, отталкивают претензии Нью-Йорка на монументальность: его — потому, что он думает, будто город в них преуспел, меня — потому, что провалился, судя по крайней мере по тому, что я успел увидеть. Но мне весьма приятен твидовский городской суд, который не выглядел бы неуместным и в Париже.
Я искал глазами и не находил «Парк-тиэтр».
— Где же он?
— Дорогой Скайлер, он сгорел до основания! Все здесь сгорает рано или поздно. Вы сами это знаете.
Я почувствовал настоящую боль.
— Я ведь писал театральные рецензии…
— Для меня. Помню. Какой псевдоним мы вам придумали?
— «Мышь с галерки».
— Ну что ж, к услугам «Мыши с галерки» широкий выбор новых театров. — Он скосил глаза в мою сторону. — Но вы вряд ли захотите писать о нашем театре.
— Ни в коем случае.
— Я восхищен вашими европейскими корреспонденциями. Вы глубоко проникли в этот порочный Старый Свет.
Не знаю почему, но мне был глубоко противен чопорный пуританский тон Брайанта. В конце концов, в нашем порочном старом Париже никогда еще не было жулика твидовского размаха.
— Я подумываю, пожалуй, о серии американских очерков. Знаете: как это выглядит после стольких лет отсутствия.
— Рип Ван Винкль наших дней?
Сравнение, которым я злоупотребляю два последних дня, в его устах совсем уж очевидно и невыносимо скучно.
— Да. Видимо, этого сравнения не избежать.
— И наши газеты не избегают…
— …ничего, кроме правды. — К моему ужасу, оскорбление бездумно сорвалось с языка, но Брайант воспринял его вполне спокойно.
— Боюсь, что полуправда — самое большее, что мы можем себе позволить. В какой-то момент ваши слова напомнили мне нашего покойного друга Леггета.
— Это я понимаю как комплимент. — Неистовый Леггет сгорел ради правды — или ради того, что не слишком отличается от этого ускользающего абсолюта.
Наконец мы остановились у нового здания «Ивнинг пост».
— Скайлер, вы молодцом одолели три мили.
Хотя лицо у меня закоченело от холода, я весь взмок от пота.
— Вы должны зайти к нам, познакомиться с сотрудниками.
Я доверил себя кабинке вертикальной железной дороги, а Брайант побежал вверх по лестнице.
Чернокожий оператор расплылся в улыбке:
— Во всем Нью-Йорке не сыщешь второго такого старика. Он будет наверху раньше нас.
Так оно и оказалось. Когда я вышел на площадку, я увидел, как Брайант висит на косяке двери своего кабинета. Очень медленно он подтянулся и спрыгнул на пол.
— Из-за вас у меня будет сердечный приступ, — решительно сказал я. — Мне вредно даже смотреть на вас.
Он воспринял это как лесть и в лучшем расположении духа ввел меня в свой кабинет, оказавшийся увеличенной копией прежнего — тот же стол, стулья, открытые книжные полки, уставленные книгами, главным образом его собственного сочинения; мой острый авторский глаз выхватил и две мои книги.