— Неузнаваемо! — воскликнула наконец Эмма.
— Что ты имеешь в виду: мою статью или императрицу?
— И то и другое. Ничего, кроме фасонов и причесок.
— Меня предупредили, что в этой стране читают только женщины; по-видимому, их не интересует ничего, кроме причесок и фасонов.
— Но даже это они напечатали шиворот-навыворот. К тому же наряды никогда особенно не волновали императрицу. Она будет вне себя.
— Сомневаюсь, чтобы «Леджер» проникал в такую дыру, как Чизлхерст.
— Можешь не сомневаться. Ты знаешь императрицу. Она не пропускает о себе ни строчки.
— Не отчаивайся. И будем надеяться, что, пока я жив, то есть в ближайшие несколько недель, реставрации монархии не произойдет.
— Не надо таких шуток, папа, — в голосе моей дочери звучала неподдельная тревога.
Хотя я не так уж сильно страдал от необъяснимого недуга, внезапно приковавшего меня к постели, я теперь знаю, как это легко — не вернуться из сонного небытия, и потому решил как можно скорее выдать Эмму замуж.
Явился Джон, его заботливость умиляет. Если бы только он не повергал меня в такое уныние.
— Вы в отличной форме, сэр.
— В ней я и намерен пребывать.
— Все читают вашу статью в «Леджере».
— С неодобрением? Я ведь знаю, какого мнения о Париже ваша матушка.
— Но есть еще сестра Вера. Она просто упивается всеми подробностями парижской жизни.
Разговор некоторое время был чисто эпгаровским, затем Джон и Эмма ушли, а я принялся за работу над Кавуром — это эссе заказано мне Годкином из «Нейшн». Платит он очень мало, но после довольно-таки — почему довольно-таки? чрезвычайно! — вульгарной чепухи про императрицу я должен напомнить себе (и нескольким серьезным читателям в этой стране, которые восторгались «Парижем под Коммуной»), что у меня еще сохранились кое-какие мозги.
Я напряженно трудился в постели, пока мне не подали легкий завтрак, а также очередную почту, в том числе пакет политической информации от Джейми. Никто не знает, что я в самом деле болен. Эмма говорит всем, будто на меня действует погода — туманная фраза, без сомнения из лексикона морских путешествий.
Гилдер прислал мне несколько книг, которые, на его взгляд, я должен прочитать. Новый роман Марка Твена о мальчике из маленького городка на Миссисипи. Не думаю, чтобы приключения какого-то мальчика могли привлечь мое внимание. Скорее, книга эта должна заинтересовать Уильяма де ла Туш Клэнси. Полистав ее, я наткнулся на множество милых шуток, без сомнения опробованных автором по время публичных выступлений. Если уж говорить о грубой речи западной границы, то я предпочитаю романы Эдварда Иглстона, особенно «Гусыню-учительницу». Хотя Иглстон и священник, но он, по-видимому, недолюбливает христианство, по крайней мере в его евангелических проявлениях, приспособленных к нравам Дикого Запада; его я читаю так же легко, как и Бальзака. Меня восхитил еще один автор, по имени Дефорест; издательский же мир, конечно, считает его романы отвратительными. Гилдер не отказывает ему в таланте, но, говорит он, «романы пишутся для дам, а его книги чересчур грубы, слишком приближены к убожеству жизни, в них слишком много политики». Иными словами, они чересчур подлинны и занимательны.
Любопытная вещь, эти нынешние «эстетические» споры между писателями-романтиками, с одной стороны, и реалистами — с другой. Обе школы не производят ничего, кроме романтических лжеэффектов. Американские реалисты полагают, что, описывая, скажем, фабрику, надо быть правдивым и близким к жизни, и они, разумеется, правы. Но когда дело доходит до изображения мужчин и женщин на этих фабриках, до их взаимоотношений, особенно во время работы, в семейной жизни, наши реалисты сразу же превращаются в стопроцентных романтиков, неотличимых от бесчисленных и бойких популярных писательниц, в том числе, если обратить свой взор на высочайшую вершину — эту таинственную литературную даму из Новой Англии, скрытую вуалью, — Натаниела Готорна, который, столкнувшись лицом к лицу с любой правдой о нашей жизни, срочно вызывает привидения, которые бродят по домам в ночи, когда серебристые облака скрывают восхитительную, похожую на череп, но, увы, абсолютно выдуманную луну.
При случае я мог бы написать что-нибудь о французских реалистах, которых тут почти совсем не знают. Хоуэлле из «Атлантик» готов это печатать, он сам писал о Тургеневе. Но когда читаешь его собственную легкую дамоугодную прозу, то поражаешься, как при всем своем уме он умудряется быть полной противоположностью тому, что вызывает его восхищение. Я несколько раз упоминал «Воспитание чувств» Флобера как пример идеального изображения человеческой жизни во всей ее неподдельности — этого чаще всего неразличимого потока времени, в котором автор умеет высветить каждый водоворот, — в отличие от дурацких шуточек Марка Твена или мелодраматической романтики Готорна. Я имею в виду, в частности, последнюю книгу Готорна, где некое существо на римских катакомбах встречает современного фавна, которого, конечно, следует уничтожить, поскольку дух Новой Англии требует, чтобы все естественное было изломано, изгнано — даже в озаренных лунным светом сновидениях.