Всё чаще приходили письма от товарищей и знакомых по ссылке. Виктория Сергеевна и Элла Григорьевна вернулись в Москву и уже устроились на работу, Анна Яковлевна — в Ленинграде, Вера Михайловна — в Баку, начала ходатайствовать о восстановлении в партии, Кинаш — в Краматорске, пошел на свой завод, Вацлав — в Минске. И все приглашали к себе, просили не обминуть по дороге домой. А где тот дом, я и не знал, но оставаться тут больше не мог. Вот когда я понял, что такое ностальгия. Мне снилась Белоруссия, я разговаривал сам с собою на родном языке, вспоминал забытые песни, запахи аира и яблоневого цвета. Я бредил родной землей. Где бы ни был, что бы ни делал, думал лишь об одном. Все валилось из рук. Аля успокаивала, уговаривала дождаться лета и тогда собираться в путь. Но куда? Кто ждет нас, кто приютит? Там же — ни кола ни двора, а здесь, что ни говори, своя хата, какое-то хозяйство и работа, с которой больше не снимет Стряпченко.
И всё же мне день ото дня становилось всё тяжелее и тяжелее. Только на уроках забывал о своих горестях, когда так ясно и доверчиво смотрели на меня глаза детей бергульских кержаков, кардоновских белорусов, веселовских татар и остяков. Я любил этих непосредственных и мудрых, наивных и прозорливых ребятишек. Повзрослев, они, наверно, поняли, что зря всё же дразнили меня «Дэр манном», задавали оскорбительные вопросы, бывали неслухами и лентяями.
После зимних каникул я подал директору заявление об освобождении от работы. Он растерялся. Допытывался — может, обидел кто, уговаривал закончить учебный год. Я понимал его, знал о своих обязанностях, но оставаться не мог — воля звала, воля, где ничто не будет напоминать об этих семи мучительных годах. Евгений Павлович позвонил в районо. Мне было слышно, как Маевский напустился на него. Директор развёл руками и вернул заявление.
Пришлось тащиться в район. Маевский тоже начал с уговоров, соблазнял должностью завуча в районной средней школе с нового учебного года, обещал квартиру и хорошую нагрузку для жены. Но и при всей мягкости своего характера я был непреклонен. «Тогда через Прокуратуру заставим вас отработать две четверти!» — перешел на угрозы Маевский. «Семь лет я вам был не нужен, выпрашивал ради куска хлеба, как нищий, работу, своими увольнениями вы компрометировали меня перед учениками и их родителями. Вы представляете, в каких условиях я жил и работал? Извините, но оставаться больше не могу ни дня».
Пришлось идти и к прокурору, опять выслушивать обещания, уговоры. Я стоял на своём. Меня освободили с хорошей характеристикой и благодарностью за работу…
Во всех классах я дал последние уроки, продиктовал задания на дом и с комом в горле пошёл из школы. Мои уроки разверстали между учителями. Одни были откровенно рады добавке к зарплате, другие жалели, что покидаю их. Я отшучивался: «Оставляю вам в залог жену и детей».
Когда удастся выехать, точно не знал. Февраль — самый метельный месяц в Сибири. Бураны заметают дома по крыши, заваливают двери и соседи откапывают друг друга. Метёт и крутит так, что вытянутой руки не видно. Однажды в пургу мы с Алей чуть не погибли в нескольких шагах от собственной хаты. Пока шли с педсовета улицей, заблудиться не могли никак, но соступили в наш ложок — и утонули до подмышек в снегу… Барахтались, барахтались, а торной дороги нет как нет. Ветер валит с ног, над головой, как ведьмы, крутятся и свищут снежные вихри, полные снегу валенки сползают с ног. Выбились из сил и поползли, а куда — не знаем. Ползем в студёной воющей круговерти, боясь потеряться, держимся друг за друга. Чтоб перевести дыхание, я лёг, прижался щекою к жесткому сугробу, и померещилось вдруг, что совсем близко мигнул слабенький огонек. Неужели обманулся? Нет, не пропадает, дрожит на одном месте. Я схватил Алю за ворот полушубка и потащил на огонь. Перевалились через заметенное прясло и вскоре оказались у своего крыльца. Вошли как два снежных столба. Электричество давно отключено, на столе горела и спасла нас прикрученная лампа, дети оставили.