Вагон напоминал писательское собрание. Здесь были поэты, прозаики, драматурги, были маститые и начинающие, студенты филфаков, повязанные общей судьбой. Поначалу не могли наговориться после заточения в разных камерах, вспоминали допросы, даже пробовали шутить, но на душе — отчаяние, безысходная тоска. Так нелепо, ни за что, сломали жизнь в самом начале.
Свою двадцать четвертую осень я «отпраздновал» сбереженной пайкой хлеба и двумя кусочками сахара, а впереди ожидали ещё девять сентябрей в неволе, неизвестно где, в лесу или в шахте, в котловане канала или на железнодорожном полотне. Где бы ни был, не верилось, что столько выдержишь. И если вдруг выдержать удастся, кому ты будешь нужен с клеймом «врага народа»… Значит, ты уже не народ, тебя исключили из него. Что же ты сделал? Кому навредил, в чем провинился перед своим народом? Вспоминаю и не могу вспомнить ни единого поступка, ни единого слова, заслуживающего кары.
Голова гудела от дум и воспоминаний, всё пытался понять за какие прегрешения выпала мне такая горькая доля… Да и мне ли одному… До конца жизни так и не поймешь, кому потребовалось уничтожить такие таланты, как Чарот, Головач, Зарецкий, Хадыка, Харик, Вольный, Коваль, Колюга27, Моряков, Нёманский и Лявонный.
Вспомнилось, как в туалете за ржавой трубой нашли записку на обрывке махорочной пачки: «Простите, если в чем-то виноват перед вами. История скажет правду. Платон». Так прощался бывший первый секретарь ЦК комсомола Белоруссии, член ЦК КПБ, член правительства, честнейший человек и писатель Платон Головач.
Пока гремел, покачивался вагон, никто не спал, перебирали кошмарные триста шестьдесят дней и ночей этого кошмарного года. А впереди была тайна, загадка, неизвестность. Нас отучили задавать вопросы, думать о грядущем дне. За нас думали и решали следователи, надзиратели, судьи, конвой — наши страшные опекуны.
Далеко за полночь в зарешеченных окнах замелькали редкие тусклые огоньки. Поезд стал. Когда разошлись прибывшие пассажиры, нас вывели в черную как сажа темень и приказали сесть в едва подмерзшую грязь. Стучали о землю приклады, подбитые подковками сапоги, пахло паровозным дымом, казармой и псиной от мокрых овчарок. Потом поставили по четыре в ряд, начальник конвоя прочитал обычную «молитву» и скомандовал: «Направляющий, вперед!» — и повели по темным и грязным окраинам Могилева. По дороге Шашалевич задыхался и часто спотыкался, и мы с Хадыкой поддерживали его, чтоб ненароком не оказался в шаге слева или в шаге справа от колонны. Долго шли в полной темноте, как слепые.
ТРЕТИЙ ГОД НА ОБЩЕМ СОБРАНИИ…
Во влажной темени пригнали в пустой гулкий двор старой, екатери-нинских времен, тюрьмы. Через узенькие зарешеченные оконца цедился слабый свет и валил густой пар. На вышках шевелились неуклюжие фигуры охранников. Всё наше «поголовье» пересчитал, сверил с формулярами начальник корпуса и повел по узким коридорам с низкими сводчатыми потолками. Запретили разговаривать, топать, команды отдавались шепотом, чтоб никто не услышал в камерах, что прибыл новый этап.
Надзиратель отомкнул железные двери, за ними — еще одни, в камеру величиной с футбольное поле. На нарах вдоль стен, вповалку на полу — не разберешь чьи ноги, чья голова — лежали сонные люди до самых дверей. Сюда же впихнули и нас. Арестантов можно трамбовать кому как вздумается. На моей памяти в камеры на двадцать человек загоняли по сто и как-то помещались.
Наша новая камера некогда была тюремной церковью, а теперь это перевалочная база невольников на Север. Людской муравейник храпит, бормочет во сне, скрежещет зубами, чешется и стонет.
Ужасный запах от разопревших, давно не мытых тел и огромной полной параши. Потолок и стены усыпаны, будто брусникой, откормленными клопами, этими извечными спутниками всех арестантов. Они точнёхонько пикируют с потолков на свои жертвы и досасывают остатки крови из истерзанных расчесанных тел. От грязи, тоски и тесноты плодятся большущие бледные вши.
Переминаясь с ноги на ногу, мы остановились на пороге, не зная, куда ступить. А надзиратель толкает сзади, ему надо запереть двери. Разбудили старосту камеры. Переступая через спящих, подошел высокий, с маленькой головой мужчина в коротких рыжих кальсонах, бывший белыничский учитель Гайдукевич: «Откуда? Что слышно на воле?» А мы той воли уже второй год не видели… На длинной фанерной дощечке староста начал переписывать нас. И от первых же фамилий растерялся: «Уж не писатели ли вы, товарищи? Мы же ваши произведения изучали в школе, а потом фамилии позачёркивали, портретики вырвали. Бог мой, за что же вас столько?!»