Тех, у кого срок заканчивался во время войны, оставляли, как правило, в зоне «до конца военных действий», а потом «до особого распоряжения». Счастливчиков выпускали за проволоку без права выезда с территории лагеря. Они считались вольнонаемными, скитались по квартирам и были послушными холуями начальства. Такой же «лишенец» по фамилии Балясный прибыл к нам на должность мастера леса. Однажды я спросил, не встречался ли ему случайно Василь Антонович Шашалевич. Он довольно долго молча смотрел на меня, потом сказал: «Кем он тебе приходился?» — «Товарищ. По одному делу проходили». Балясный начал издалека: «По состоянию здоровья он не мог работать на повале. Пристроили статистиком в санчасть. Работа лёгкая, да и перепадало кое-что с больничной кухни. Как-то сочинил он весёлую юмористическую пьеску из лагерной жизни. С разрешения КВЧ её поставили на лагерной сцене. Все: аплодировали, благодарили автора. А ночью его вызвал «кум» и учинил разнос похлеще допроса. Обвинил в поклёпе на воспитательную систему лагеря, в компрометации руководства, в продолжении пропаганды вражеской идеологии. «Новое дело на тебя заводить не буду. Завтра пойдешь в лес, а там… и сам загнешься»,— сказал на прощание.
Уполномоченный слово сдержал: Шашалевича отправили в лес, но ни пилить, ни грузить он не мог — обострился застарелый туберкулез. Василя Антоновича посадили на складе возле костра отмечать вывозку возчиками древесины. Вокруг склада было оставлено несколько десятков отборных деревьев-семенников — пройдет время, и вырубленный квартал зарастет самосейками. Шашалевич сидел у костра со своей фанерной дощечкой, как вдруг, неизвестно кто подпилил семенную березу и пустил её прямо на Шашалевича. Она придавила учетчика к пылающему костру. Возчики услышали гул падающей березы и страшный крик. Подбежали, а в костре живьём горел раздавленный деревом учётчик. Поднять берёзу не хватило сил. Побежали на лесосеку за пилой. Распилили толщенное дерево и вытащили обгоревшего, с вытекшими глазами несчастного. Только под вечер его привезли в санчасть. Врач, медсестра и санитарки плакали, как по самому родному. Все знали, кто осудил на такую ужасную мучительную смерть честного и талантливого человека.
Когда, где и с кем похоронили Василя Антоновича Шашалевича, никто не знает и не узнает уже никогда. Там шумит в извечной печали тайга.
Трагичная смерть и незабываемый образ этого чистого, как сама совесть, человека — моя неутихающая боль.
Однако и это ещё не все. На этом трагедия не кончается. Думая о Василе, я часто вспоминал его беленькую, молчаливую Веру и их первого сыночка. Василь, влюбленный в поэзию Гейне, и сына назвал Генрихом. Куда их забросила война и горькая судьба, живы ли, узнают ли, как погиб их отец и муж?
Шли годы. Жизнь крутила и мотала меня во все стороны: были короткое освобождение, новый арест, следствие, тюрьма, этапы и пересылки и «вечная ссылка» в Сибирь. Наконец — реабилитация. В 1956 году вернулся в Минск на прежнюю должность в радиокомитете. Изголодавшись по творческой работе, я часто выступал перед микрофоном и в печати. Однажды сентябрьским днем в редакционную комнатку вошла женщина с обветренным лицом, седыми прядями, в старой линялой кофте. Поздоровалась и молчит. Гляжу и ничего знакомого в её облике не нахожу. «Неужели так изменилась?» — застенчиво спросила она. Я молча развел руками. «Я — Вера Шашалевич!» — «Боже мой, откуда?..» Я схватил её шершавую руку, усадил, начал расспрашивать. Вера рассказала, что до войны изредка приходили письма от Василя из Владивостока, из Томска, из Горьковской области. Но потом всё как в воду кануло. В какие двери ни стучалась, не добилась ничего. Лишь недавно известили, что реабилитирован посмертно. А когда, от чего умер и где похоронен — неизвестно. Чтоб как-то прокормиться, сберечь единственную утеху — сына, съехала в деревню Волма Дзержинского района. Сына вырастила. Сейчас Генрих служит в армии.