А Володю Межевича спасла санитарка тюремной больницы черничным отваром. Он выжил, после XX съезда КПСС был реабилитирован и восстановлен в партии, а в ту пору дорасследованием и пересмотром дел никто не занимался. Их держали в тюрьмах до пеллагры, потом списывали. Тех, кто выживал, отправляли ещё дальше в погибельные лагеря! А группе преподавателей Витебского и Могилевского пединститутов в два раза увеличили срок. Таким вот вышел «пересмотр», такой была очередная бессовестная ложь.
А мы завидовали своим друзьям, вызванным «по протесту прокурора», сами надеялись до начала войны — и ничего не знали об их ужасной судьбе.
На шестом лагпункте нас, старых товарищей, осталось только трое — Розна, Пальчевский и я. От жары и непосильной работы у меня часто распухали ноги, становились как налитые. Надавишь пальцем — ямка и через полчаса не затягивается, на ее месте остаётся синяк; не хотят гнуться ноги в коленях, шкандыбаешь, как на ходулях. В таком состоянии меня на несколько дней освободил от работы старый земский фельдшер, сердобольный Изот Иванович Цимбалюк. В лагере говорили: «День кантовки — месяц жизни». И каждый мечтал правдами и неправдами «закосить» освобождение и хотя бы день прокантоваться в зоне. Одни шли на кухню качать воду, перебирать картошку, чистить треску за лишнюю миску баланды, другие латали свои обноски в бараке, отсыпались, набирались сил для «ударной работы».
Мы спали рядом и ели из одного котелка с моим давним другом Алесем Розной. Когда-то мы печатались с ним в «Беларускім піянеры», мечтали о счастливой литературной судьбе, потом учились в одной группе пединститута, и вот «счастливая судьба» свела нас на лагерных дорожках. Всё, что у нас было, делили до последней крошки. Оставшись в зоне, к приходу Алеся я из посылочной крупы варил кашу, либо кулеш. Однажды, помешивая в котелке, услышал какую-то суету. Оказалось, надзиратель с помощью дежурных вздумал согнать всех к вахте на поверку. Я спрятал недоваренную кашу на нарах и поплелся вслед за всеми. Из изолятора вывели человек пятнадцать — ободранных, обшарпанных, бледных, как ростки картошки в погребе.
Нас построили. Пришли начальники лагпункта и УРЧ (учетно-распределительной части) и какой-то приезжий, черненький и шустрый, как мышь, в синих галифе и защитной сталинке с широким ремнем. Вызывали по одному, и он рассматривал каждого, как цыган коня на ярмарке. Старых и слабых браковал сразу же, молодых и более или менее крепких отставил в сторону. К команде блатняков, выпущенных из кондея, присоединили и меня. «Двадцать минут на сборы, и всем со шмотьем на вахту!» — приказал приезжий начальник. А как же моя недоваренная каша? Узнает ли Алесь куда меня загнали? Да и сам я ничего еще не знаю. Тут все засекречено. Забирают человека, и он исчезает навсегда.
За вахтою нас приняли два стрелка. Бывшего «домушника и скокоря» Васю Лебедева назначили бригадиром погрузочной бригады. И потопали мы на девятый лагпункт, к своему новому пристанищу.
Вор в законе может лишиться всего, но только не пестрого одеяла и подушки. Они — символ принадлежности к высшей блатняцкой касте. На этапах шмотки пахана обычно несут «шестерки»— парни на побегушках, безропотные исполнители воли хозяина. Скарб нашего бригадира нёс мордастенький, угреватый, узкоглазый Ванёк Сиповка, а тонкий, сухопарый Лебедев в хромовых сапогах с закатанными голенищами нервно циркал слюной сквозь зубы и брезгливо поглядывал на свою бригаду доходяг и порою бурчал: «Бля буду, откуда вас набрали столько фитилей? Ну и роботнем в рот мазанному начальничку. Только успевай подавать вагоны!» — «Разго-о-оворчики!» — кричал конвоир. «А строевого песняка можно врезать, гражданин начальничек?» — «В кондее попоешь, а тут не вякай. Давай шире шаг!»
В лесу вышли на узкую, уходящую вдаль железнодорожную просеку. Лагерная одноколейка тянулась более чем на сто километров. Едешь - по обе стороны вековые леса, изредка станционные будочки и склады, и больше ничего не увидит даже зоркий глаз. В таежной глуши в трех - пяти километрах от железной дороги за колючей проволокой зоны лагпунктов и множество подкомандировок, с вышками, бараками, кондеями, своею жизнью, своими трагедиями, страданиями, слезами и смертями. Сколько в этих вековых Шереметевских лесах гибнет нашего брата никто точно не знает и не скажет.
Мы пересекли железнодорожную колею и вышли на лесную дорогу. Светит солнце, с ветки на ветку порхают синицы и дрозды, дрожит паутина, на обочинах дороги покачиваются синие колокольчики и лопушится папоротник. Идиллия. Но нам к этим колокольчикам и папоротникам можно прийти только с пулей в затылке, упав на теплую землю,— это единственное возможное избавление от мук и безысходности.